— Да, — кивнул Гогель. — Ещё полтора часа.
Давешний рыжий кот потерся о великокняжескую щиколотку и заурчал.
Саша взял его на руки и погладил.
Камердинер посмотрел с тоской и тихо вздохнул:
— Мундир будет в шерсти, Ваше Высочество! А нам к Его Сиятельству.
— Это сущая мелочь по сравнению с отменой дворянского обеда, — возразил Саша.
Гогель вручил ему миниатюру уже в карете. Подарок был в овале и снабжён крышечкой, по ободу шли редкие мелкие бриллианты, а с портрета смотрело совершенно детское лицо, которое Саша уже привык видеть в зеркале. Только нос был слегка спрямлён, уменьшая сходство с Павлом Петровичем, и одет герой был не в гусарскую курточку, а в мундир Лейб-гвардии Павловского полка с голубой лентой и звездой Андрея Первозванного.
Граф Строганов разумеется заметил, что Великий князь сунул ему что-то в карман, и, когда карета с гостями скрылась из виду, нащупал сложенную несколько раз записку.
Развернул и пробежал глазами.
Глава 27
'Граф! — начиналась записка. — Я практически уверен, что сегодня мы не уедем. У меня также есть идея, как пропустить завтра утренний поезд. Но пропустить завтра вечерний будет сложно.
Поэтому, нельзя ли перенести завтрашний приём на два-три часа раньше?
Если вы поможете мне опоздать на поезд сегодня, буду вечно благодарен'.
Строганов задумался, сложил записку и вернул в карман.
До дома Строганова доехали за полчаса. Саша вручил графу свой портрет и обнял старика на прощание.
— Жаль, что приходить так расставаться, Сергей Григорьевич, — вздохнул он.
— Ещё есть время, — заметил граф, чуть грассируя «р», — я хотел вам показать одну мою коллекцию.
«Волнуется он что ли», — подумал Саша. До сих пор аристократический акцент был практически не заметен.
— С удовольствием, — кивнул Саша.
И обернулся к гувернеру.
— Если недолго, — сказал Гогель.
Строганов повел гостя анфиладами роскошных комнат. Гувернёр увязался следом, фельдъегерь остался в приёмной.
Они оказались в зале, напоминавшем церковь: все стены в иконах.
Коричневые лики, серафимы с красными крыльями, тонкие копья, похожие на иглы, расписные одежды и кособокая архитектура. Честно говоря, Саша никогда не был фанатом древнерусского искусства.
— Пятнадцатый век? — предположил он.
— Шестнадцатый-семнадцатый, — поправил Строганов.
— Но до Никона? — спросил Саша.
— Да, — кивнул граф.
— Фамильные?
— Не все, — сказал граф, — что-то было написано по заказам моих предков, но большая часть коллекции образовалась несколько иным образом.
— Очень интересно, — поддержал Саша.
— Тогда было приказано отбирать старообрядческие иконы в скитах и молельнях, — начал Строганов, — и свозить на склады для того, чтобы сжечь. В сарае одного из монастырей был свален целый обоз икон, предназначенный для растопки печей.
— Да-а, — протянул Саша, — никто эффективнее не уничтожает русскую культуру, чем мы сами. Это дедушка распорядился?
Граф кивнул и отвел взгляд.
— Я тогда отправился к митрополиту Филарету, — продолжил Строганов, — и просил его дать согласие на то, чтобы я отобрал со склада то, что окажется пригодным для собрания старинных икон.
— Он согласился?
— Да, хотя был удивлён. И позволил мне распоряжаться в монастырском сарае, сколько угодно. Здесь лучшее: работы Ивана Соболя, Семена Бороздина, Истомы и Никифора Савиных, Прокопия Чирина.
Имена не говорили Саше ровно ничего. Разве что, кроме последнего: где-то слышал.
— Иван Соболь — новгородский иконописец, видимо, сын священника, был взят в Москву, в «государевы иконники», в конце шестнадцатого века, — объяснил Строганов. — Семен Бороздин — наш строгановский мастер, писал иконы для Благовещенского собора в Сольвычегодске.
— То есть не был царским мастером?
— Неизвестно. Но говорят, что был. Истома Савин был царским мастером, но писал и для моих пращуров. Как и сын его Никифор, которому заказывал иконы мой предок купец Никита Строганов, который сам был иконописцем-любителем. Прокопий Чирин тоже из Новгорода. Сначала переселился в Москву, где писал по нашим заказам и по заказам Годуновых, а во время Смуты переехал к нам, в Сольвычегодск. Но бедствия смутного времени не обошли стороной и наш город: он был разграблен и сожжён поляками. Тогда Прокопий Чирин вернулся в Москву, стал «государевым жалованным иконописцем» и расписывал царские хоромы.