Вместо архалука Кошев подал ему гусарскую курточку со шнурами. Саша облачился в нее, посмотрел на себя в зеркало и вспомнил известный афоризм Козьмы Пруткова: «Хочешь быть красивым, поступи в гусары». Юный гусар оказался даже симпатичным.
Чувствовал он себя почти хорошо. Спустился вниз по лестнице в сопровождении камердинера и вышел, наконец, на улицу. Было жарко, солнце в три часа пополудни жгло как надо, несмотря на высокую широту.
У дверей стоял открытый четырехместный экипаж, похожий на те, на которых цыгане катают туристов по всей Европе: от Вены до Варны. Высокие колеса с тонкими спицами, обитые кожей сиденья, пара гнедых лошадок с черными хвостами, легкий запах навоза, и кучер на козлах, только в одежде лакея, а не цыганском расшитом жилете.
У экипажа стоял Никса в такой же гусарской одежде, как у Саши, и раскрывал объятия. Про безопасную дистанцию Саша вспомнил только, когда в них оказался. Ладно! На все эти карантинные церемонии явно придется забить, если их все равно никто не соблюдает.
В бричке (а Саша смутно припоминал, что такая штука называется, вроде, «бричка»), спиной по ходу движения, уже сидел Зиновьев, что, честно говоря, не порадовало: с Никсой хотелось поговорить наедине.
Экипаж тронулся и довольно резво поехал по засыпанным битым кирпичом аллеям парка.
Пассажиров обдувало ветром, и бричка то и дело ныряла в тень, но для тридцатиградусной жары гусарская венгерка подходила плохо. И Саша начал расстегивать верхнюю пуговицу.
— Александр Александрович, что вы делаете? — поинтересовался Зиновьев.
— Очень жарко, Николай Васильевич, — объяснил Саша.
— Прекратите, это неприлично!
— Да, ладно! — пожал плечами Саша. — Я бы ее вообще снял.
И поймал насмешливый взгляд застегнутого, как на параде, Никсы.
— Александр Александрович, при Николае Павловиче со службы выгоняли за одну расстегнутую пуговицу, — сказал Зиновьев.
— А, теперь понятно, почему мы проиграли Крымскую войну, — усмехнулся Саша.
У Зиновьева сделался такой вид, словно он хотел залепить пощечину, но сдержался.
— Вам еще рано судить о том, почему мы ее проиграли, — отрезал Зиновьев.
— В мои года не должно сметь свое суждение иметь? — поинтересовался Саша.
— Да, вы еще мало знаете, — сказал Николай Васильевич. — Строгость была необходима, чтобы наладить дисциплину в армии. К концу царствования Александра Павловича офицер мог полком командовать, набросив шинель поверх фрака.
— Но Александр Павлович выигрывал войны, а Николай Павлович — как мы знаем… — заметил Саша.
— Только последнюю, — поправил Зиновьев.
— Угу! Когда дисциплина была полностью восстановлена, — сказал Саша.
— Не в этом дело! Александр Александрович, застегнитесь!
— Нет, — сказал Саша.
— Тогда я буду вынужден доложить об этом государю.
— Это ваше право, — пожал плечами Саша. — И, наверное, даже обязанность.
Ситуация конфликта Саше не нравилась, особенно учитывая шаткость и неопределенность положения. Надо признать, что эту породу людей он знал плохо. Один из его подзащитных, выпускник истфака МГУ, из старой московской интеллигенции, политический, оказался на спецблоке «Матросской тишины» в одной камере с тремя выпускниками кадетского корпуса. И потом со смехом рассказывал, как они ностальгически вспоминали о том, как кадетами разглаживали простыни на кроватях с помощью перевернутой табуретки.
Этой табуреточной аккуратности Саша никогда понять не мог.
А ведь за обедом все казалось совсем хорошо: контакт установлен, и собеседник полностью покорен воспоминаниями про Болгарию и вполне православными планами ее освобождения. А вот — на тебе!
— Николай Васильевич, свобода — не такая плохая штука, — примирительно сказал Саша. — Если не давать ее хотя бы немного, хотя бы в мелочах, человек, который рано или поздно все равно ее обретет, просто не сможет себя контролировать, опьянеет и потеряет голову, потому что не научился властвовать даже собой.
Зиновьев отвернулся и не ответил.
Экипаж остановился возле готического здания вокзала.
Рядом стояло еще несколько конных экипажей. И ни одного автомобиля! Более того, на дороге не было никаких признаков асфальта. Брусчатка, как на Красной площади. Возле станции!
— Никса, здесь, что все на бричках ездят? — спросил Саша.
— Саша, у нас ландо, — поправил брат.
— Ландо? — слово было смутно знакомым. — Хорошо, запомнил.
Публики было не очень много, но одеты были все соответствующе: сюртуки с шейными платками у мужчин и кринолины — у дам. И вся одежда с длинными рукавами.
Они вошли в здание вокзала, и поднялись на платформу.
Модные пристрастия публики не изменились. «Да, — подумал Саша, — пожалуй, слишком много массовки для одного меня».
Подошел к краю платформы. Пути имели вид вполне обычный: черные шпалы, рельсы, щебенка, трава между путями. Он посмотрел вдаль. Потом обернулся и взглянул в противоположную сторону. Светофоров не было! Ни там, ни там.
Как же они обходятся?
Зиновьев вынул трубку и закурил. Его табак был явно заграничного происхождения и никак не заслуживал наименования «смердящего зелья», однако Саша не стерпел.
— Николай Васильевич, если вы курите, вы не могли бы немного отойти, я совершено не переношу запаха табачного дыма.
— Да? — вопросил Зиновьев. — С каких это пор?
— После болезни.
— При дедушке курить в городе было строжайше запрещено, — медовым голосом заметил Никса.
— Это из-за пожарной безопасности, Николай Александрович, — парировал Зиновьев.
— Так и здесь фонари газовые, — сказал Никса.
Боже мой! Газовые!
Саша взглянул на кованые столбы и шестигранники фонарей. Интересно, как же они горят?
Зиновьев все-таки отошел шагов на десять, но трубки не затушил.
— Дедушка не курил? — тихо спросил Саша.
— Не помнишь? На дух не переносил! Ты мне сейчас очень его напомнил. Даже интонация та же.
— Да? Чем больше узнаю о Николае Павловиче, тем лучше к нему отношусь.
Послышался звук далекого гудка. Слабенького, больше напоминающего «Ку-ку», чем «Ту-ту». Вдали появился еле различимый силуэт поезда.
Зашуршали рельсы.
Паровоз, черный с высокой прямой трубой, извергающей густой дым, подкатил к платформе, остановился и выпустил пар из-под колес.
Из единственного двухэтажного вагона высыпала та же сюртучно-кринолиновая публика с зонтиками и тросточками. В цилиндрах, котелках или дамских шляпках с цветами и лентами.
«А, что ты хотел здесь увидеть? — спросил себя Саша. — Электричку?»
И напросился сюда только для того, чтобы окончательно убедиться в реальности происходящего.
Отошел от платформы и сел на лавочку, сцепив перед собой руки.
Никса изящно опустился рядом.
— Саша, что с тобой?
— Все хорошо. У вас все поезда такие?
— Ну-у, есть еще английские паровозы, у них труба другая, с широким раструбом наверху.
— Понятно.
— Что тебя так удивляет? Это просто паровоз. Я даже могу объяснить, как он работает.
— Я прекрасно знаю, как он работает!
— В чем дело тогда?
— В 21-м веке нет паровозов, — очень тихо сказал Саша. — Точнее они есть, но стоят на приколе в музеях. В крайнем случае на них устраивают костюмированные развлекательные поездки для туристов. Я потому и спросил, все ли поезда такие.
— Все. А, на чем они ездят в 21-м веке, если не на пару?
— Ну, на электричестве естественно.
— Я что-то слышал об электродвигателях, — сказал Никса. — По-моему, их изобрел академик Якоби. Но пока не применяют. Дедушка очень увлекался всякими электрическими штуками.
— Здесь очень жарко. Можно что-нибудь попить? Газировку какую-нибудь?
— Содовую?
— «Содовая» называется? Ну, что-нибудь холодное. Что у вас тут водится: лимонад, квас?
Никса поднялся с лавочки и коснулся его плеча.
— Сейчас.