— А мы попробуем. У нас, кроме Зиновьева еще двое воспитателей: Гогель и Казнаков. Познакомишься.
— Тоже генералы?
— Гогель — генерал-майор. Казнаков — полковник.
— О! Полковники — это как раз самая революционная среда.
— Все-таки каждый разговор с тобой сначала балансирует на грани, а потом резко уходит за грань, — заметил Никса.
— А, что ты хотел от революционера? Радовался бы, что у тебя появился свой Лагарп[11]! Что плохо воспитал царя сей швейцарский республиканец? Характера Александру Павловичу немного не хватило, но это уже не вина воспитателей. Будем закалять: спать на гвоздях, плавать в проруби, питаться акридами, учить французский по карточкам.
— Посмотрим, что у тебя получится.
— На самом деле, у папá с моей стороны такой кредит доверия, что надо очень постараться, чтобы его растранжирить.
— Хотелось бы верить.
Они дошли до Сашиной комнаты, где уже ждал Кошев, и обнялись на прощание.
Количество обнимашек здесь зашкаливало, не то, что в холодном 21-м веке, где руки-то жмут не всем и каждому. Теплая ламповая российская монархия Саше, пожалуй, нравилось, хотя он и подозревал, то с точки зрения среднего крепостного она вовсе не такая теплая и ламповая.
— Прохор Захарович, — обратился он к Кошеву, когда они расстались с Никсой, — вы можете идти. Я вполне нормально себя чувствую, и справлюсь сам.
— Николай Васильевич приказал оставаться с вами, Ваше Высочество, — возразил Кошев.
— Прохор Захарович, вы мой камердинер или Зиновьева?
— Николай Васильевич — ваш воспитатель, — сказал Прохор.
— Ладно, — вздохнул Саша. — Видимо, вопрос решается на более высоком уровне.
Переодеваться при Кошеве было несколько дискомфортно, но чистое белье и чистая ночная сорочка несколько примирили его с ситуацией.
— Еще надо выпить лекарство, — сказал Кошев.
— Балинский выписал? — поморщился Саша. — Ну, просил же!
— Не знаю, Ваше Высочество. Может быть, его превосходительство Иван Васильевич Енохин.
На столике у кровати стоял пузырек с четвертинку водки. На пузырьке: рукописная этикетка: «Лауданум». И все! Никакого состава!
— А инструкция? — поинтересовался Саша.
— Инструкция?
— Ну, к лекарству. Как принимать, состав, показания, побочное действие, передозировка?
— Нет, — сказал Кошев. — Мне Иван Васильевич все объяснил. Я знаю.
Рядом с лауданумом на столике располагалось маленькое блюдечко, украшенное пейзажем, золотая ложечка и стакан с водой.
— Гадость? — спросил Саша. — Придется запивать?
— Его превосходительство сказал, что придется, — кивнул камердинер.
И накапал половину чайной ложки.
— Возьмите, Ваше Высочество!
Саша взял лекарство.
Оно резко пахло спиртом и пряностями, из которых он уверенно опознал корицу и мускатный орех. Глинтвейн что ли? Но цвет имело красновато-коричневый, как чай.
Первой мыслью было как-нибудь незаметно эту хрень вылить. Но Кошев смотрел в упор.
Запах был не опасный, к тому же Саша совершенно четко вспомнил, что в Петергофской аптеке этот самый лауданум занимал, по крайней мере, полку.
И Саша вздохнул и влил в себя содержимое ложки.
Такой дряни он еще не пил! Микстура была явно спиртовой настойкой, но такой горькой, что полынный абсент казался на ее фоне нектаром и амброзией. Абсент хоть пить можно!
Он резко схватил стакан с водой и пил, пока не опорожнил весь.
— Енохин — отравитель! — поморщился Саша. — Гнать в шею!
— Иван Васильевич — очень хороший доктор, — улыбнулся Кошев.
Что же такое «лауданум»? Из смутных воспоминаний о латыни в памяти всплывало слово «laudem», которое означало, вроде, «хвалить». Причем здесь спиртовая настойка?
В сон стало клонить быстро и совершенно неотвратимо.
— Я потушу свечи, Ваше Высочество? — спросил камердинер.
— Да, — тяжело выговорил Саша.
И опустил голову на подушку.
Последним он осознал то, как Прохор помогает ему лечь и укрывает одеялом.
Глава 10
Был август. Саша шел к Белому Дому мимо горбатого мостика, полуразобранного для строительства баррикады. Рядом шагал его друг Стас, с которым они вместе издавали очень кусачий антикоммунистический листок. В совместном предприятии Саша отвечал за контент, а Стас — за типографию и распространение.
Над оранжевым закатом висели легкие сиреневые облака. Над площадью разносились звуки русского рока. «Это значит, уже 22-е, — подумал Саша. — То есть мы уже победили». И его залило ощущение безграничного счастья и свободы.
Потом он увидел себя на Лубянке, где народ обвязал канатами железного истукана и пытался стащить его с пьедестала. Саша тоже впрягся вместе со всеми и потянул за канат. А вдали, над Манежной площадью, пылал тот же безумный закат с цветами психоделической вечеринки.
Москва исчезла, и Саша увидел себя спускающимся по лестнице куда-то вниз. Рядом было много людей, и он совершенно четко понял, что вот этот благообразный мужчина в военной гимнастерке, — его отец, а эти девчонки в длинных платьях — его сестры. Они спустились в подвал и их поставили к стенке, и бородатый мужик в кожанке и с револьвером зачитал какой-то короткий текст. Отец только успел спросить: «Что?» И раздались выстрелы.
Картинка снова сменилась, и Саша увидел себя сидящем перед пылающим костром. Только вместо дров на нем были сложены окровавленные части трупов. Огонь был неестественно ярким на фоне полной тьмы, а чей-то голос рядом говорил, что императрица и наследник плохо горят, и не факт, что это царица, ее, видимо, спутали, и теперь вместо нее горит ее служанка. И голос этот звучал глухо и низко, как из глубин преисподней.
Костер исчез, и Саша увидел себя сидящем на камне на склоне горы в окружении целой гряды лесистых гор, и голос утратил инфернальность и начал читать стихи, которые Саша тут же счел гениальными:
И только проснувшись вспомнил, кто автор.
Первым порывом было записать стихотворение, но у постели сидел очередной незнакомец. Саша поднялся на локте и сел на кровати, опершись на спинку.
— Как вам спалось, Александр Александрович? — спросил визитер.
Одет он был по-военному в мундир с погонами и двумя рядами пуговиц. У него было немного вытянутое лицо, крупный нос, пышные усы, лысина с остатками волос и ямочка на подбородке. Глаза, впрочем, смотрели скорее заботливо, чем строго.
— Отвратительно! — честно признался Саша.
И его взгляд упал на пузырек с «Лауданумом», блюдце и ложечку.
— Сны ужасные, — пояснил он. — особенно в конце. Видимо, действие лекарства. Я должен вас помнить?
— Я Григорий Федорович Гогель, ваш гувернер.
— А! Генерал-майор?
— Да. Вы меня помните?
— Нет. Мне Никса рассказывал.
Саша повернул «Лауданум» этикеткой к гувернеру.
— Григорий Федорович, не знаете, что это?
— Лекарство, — улыбнулся Гогель. — Моя жена иногда принимает, от бессонницы выписывают, от нервов, от болей.
— А из чего его делают?
Гувернер пожал плечами.
— Я не аптекарь, Александр Александрович.
Рядом с подсвечником и «Лауданумом» на тумбочке у кровати лежали листы ватмана, ножницы и возникло несколько книг. Сверху лежал нетолстый том под названием «Восшествие на престол императора Николая Первого». Автор: барон Корф. В книге была записочка: «Must read!»
Под Корфом имелся французско-русский словарь и томик Беранже, который тоже не обошелся без записки тем же почерком, но, на этот раз на русском: «Читай, предатель!»