— Мирабо! — прокомментировал Саша. — Может, и сработаемся. Надо ему «К Элизе» сыграть.
— Хорошая идея. Он сейчас в Стрельне.
— Это где-то в Петербурге?
— Здесь. Верст десять.
— А ты-то как слушал классическую музыку?
— Я слушал тебя.
Саша закрыл крышку пианино, поставил руки на локти и сцепил ладони.
— Никса, ты знаешь, я не твой брат, — тихо сказал он. — Я наплел тебе с три короба про какие-то видения будущего. Это не были видения. Я просто из будущего. От твоего брата только тело. Вряд ли что-то еще. Он умер от менингита, наверное. Я почему-то не могу тебе врать. Даже отцу твоему не сказал всего до конца. Чувствовал себя, как на сковородке. Я вообще терпеть не могу врать. Ну выгоните и слава Богу, я же не имею к вам никакого отношения. Зато не придется больше притворяться принцем. Я нищий, а не принц.
— У тебя в голове действительно произошел какой-то взрыв, — сказал Никса. — Но это ты, Саша. Просто никаких сомнений нет. Ты ненавидишь табак, как бабушка с дедушкой, и говоришь, как дядя Костя, а врать ты всегда терпеть не мог.
И Никса обнял его сзади, соединив руки на его груди.
— Ты мой брат, Саша. И никто тебя не выгонит.
— Я должен был это сказать.
Никса улыбнулся.
— Сыграй еще.
Саше открыл крышку пианино, положил руки на клавиши.
— У меня будет к тебе одна просьба, — сказал он.
— Да?
— Мне выписали настойку опиума, и я хочу от нее избавиться.
— Почему?
— Потому что в будущем за пару ложек этой дряни можно уехать на каторгу лет на пятнадцать. Просто, если у тебя ее найдут. Даже торговать не обязательно. Точнее, все равно навесят. Так что фобия! Да и опиумный сон не в моем вкусе. И смерть от передозировки не входит в мои планы.
— В Китае за это смертная казнь, — заметил Никса.
— А у нас в каждой аптеке! Куда, извини меня, смотрит папá?
— Папá верит специалистам. В чем он совершенно прав. А врачи молчат.
— Разогнать их к чертовой матери!
— А у нас других нет, — заметил Никса.
— Ты мне поможешь с лауданумом?
— Конечно.
Пока Саша играл на бис, вернулся Гогель и положил на стол письмо.
— От аптекаря, Александр Александрович, — сказал он.
Илья Андреевич писал, что лауданум — это десятипроцентная настойка опиума и что смертельная доза у нее две-три чайных ложки.
— Читали, Григорий Федорович? — спросил Саша.
— Нет.
— Прочитайте!
И он протянул гувернеру письмо.
— Я доложу государю, — сказал он, прочитав.
— Не думаю, что Балинский заслуживает каких-то санкций, — заметил Саша. — Скорее всего, у врачей просто нет альтернативы. Но я бы хотел позволения больше это не принимать.
— Что за письмо? — спросил Никса.
Саша пересказал.
— Что ж, подождем, что решит папá, — заключил брат. — Григорий Федорович, Саша может пообедать у меня в Сосновом доме?
— Да, Николай Александрович.
По пути к Никсе Саша забежал к себе в Фермерский дворец, пока брат ждал его у подъезда.
Сосновый дом находился метрах в двухстах. Он представлял собой большую деревянную постройку с балконом на втором этаже и двумя террасами — на первом. По князьку крыши шла резьба, а на окнах имелись наличники.
— Ничего у тебя избушка, — заметил Саша. — Но знаешь, что мне это напоминает?
— Да?
— Ферму Марии-Антуанетты в Версале, где королева изображала пейзанку и ходила за курочками. Но это ее не спасло.
— Обязательно скажешь какую-нибудь гадость!
Внутри дом оказался еще просторнее, чем выглядел снаружи, и больше напоминал дачу патриотически настроенного нового русского, чем деревенскую избу. Несколько комнат, обставленных во вполне европейском стиле: камердинерская при входе, передняя, столовая, буфет, кабинет.
Видимо, имелась и спальня, но они остановились в кабинете. На террасе за окном был виден самовар на круглом столике и плетеные кресла.
— Это все твое? — восхитился Саша.
— Первый этаж, — пояснил Никса. — На втором — комната Зиновьева.
— Он здесь?
— Нет, уехал в город.
— Когда его ждать?
— К вечеру, думаю.
— Я тебе ужасно завидую! Мне бы хоть келью два на три, как в Царскосельском лицее, но чтоб никто не лез. А то у меня проходной двор в моей комнате! То Кошев, то Зиновьев, то Гогель, то эскулапы! Так жить нельзя!
— Это не твоя комната, — заметил Никса. — Тебя туда перевели на время болезни. До этого ты жил с Володей и Гогелем.
— Обрадовал! — вздохнул Саша.
И выставил на стол пузырек с лауданумом.
— Куда это можно вылить?
Никса повертел пузырек, прочитал название.
— Ты же вроде решил действовать через папá?
— Легальные методы хороши, но не всегда работают. Если папá верит специалистам, мои шансы пренебрежимо малы. Я же не специалист.
— Давай не с этого начнем, — сказал Никса.
И опустил пузырек в ящик письменного стола.
Зато достал из-за дивана большой кусок ватмана и разложил на столешнице.
— Вот! Что с ним делать?
— Циркуль есть? — спросил Саша.
Никса достал из ящика готовальню и выложил на ватман циркуль.
Саша нарисовал два концентрических круга во весь лист и написал между ними алфавит.
— Не хватает «ять», «фиты», «и десятеричной» и «ижицы», — заметил Никса.
— А зачем они нужны? И без них все понятно! Вообще после орфографической реформы 1918-го никто их не употребляет.
— А! — усмехнулся Никса. — Это после какой русской революции?
— После второй. Но, по-моему, начали еще до первой.
И Саша в столбик написал цифры от нуля до девяти в середине круга, а справа и слева от них «да» и «нет».
— Блюдце нашел? — спросил он.
— Да.
— Покажи.
Блюдечко оказалось явно из какого-то императорского сервиза с пастушками в стиле рококо. Но легкое и тоненькое.
— То, что надо, — одобрил Саша. — Свеча найдется?
— Конечно.
— Когда?
— Сегодня в полночь, — сказал Никса. — Не побоишься ночью идти по парку?
Саша хмыкнул.
— Да хоть через кладбище! Главное, чтобы из дворца выпустили.
— Выпустят, не беспокойся.
— А Зиновьев не проснется? — спросил Саша.
— А вот это мы сейчас и обсудим.
И Никса выставил на стол лауданум.
— Хорошо от него спится? — спросил он.
Саше стало не по себе.
— Никса! — сказал он. — Ты Фауста читал? Помнишь историю про Гретхен и сонное зелье? «Я отравила мать свою», да?
— Читал. Саш, ну, ты же знаешь смертельную дозу. Никто ему ее не даст. Все совершенно безопасно. Мы с ним вместе ужинаем.
— Не ожидал от тебя, — вздохнул Саша.
— Да никто не узнает.
— Это вообще не аргумент! Если тебя сдерживает только то, что вовне, это вообще не мораль. Это страх потерять лицо. Как в Китае.
Саша встал и прихватил со стола лауданум.
— Где у тебя уборная?
— Пошли!
Уборная оказалась такой же большой комнатой, как в Фермерском дворце, с окном, раковинами, дверью в ватерклозет, столиком с зеркалом и ванной за занавеской.
— Саш, дай-ка пузырек!
Саша послушался.
И Никса открыл его и собственноручно вылил в раковину.
Обернулся. Взгляд его был совершенно лисьим.
— Кицунэ, — прокомментировал Саша. — Ты меня проверял что ли?
— Что такое «кицунэ»?
— Лиса по-японски. Точнее лиса-оборотень. Они верят, что после ста лет лиса может превращаться в человека.
— Сам-то медведь! Бери!
Саша взял пустой пузырек и вымыл его под краном.
— На всякий случай, Никса, на будущее. Если тебе понадобится отравить своего политического оппонента, я не тот человек, кому это можно поручить.
Глаза Никсы из голубых стали совершенно стальными.
Глава 12