— Гайдзин — это «иностранец» по-японски, — объяснил Саша. — Вроде, как у нас «немчура».
На очередном повороте краем глаза Саша заметил, что Никса прячет пепельницу в ящик стола и открывает окно, но не сразу понял, в чем дело.
Только повернувшись к дверям, он увидел, что на пороге стоит Зиновьев, и остановил клинок в полуметре от его плеча.
Отвел меч, расположил горизонтально: одна рука держит рукоять, другая в пяти сантиметрах перед лезвием.
И поклонился.
— Сумимасэн, Зиновьев-сенсей, — сказал он.
— Что? — спросил воспитатель.
— Это «извините» по-японски, — пояснил Саша. — Точнее: «мне нет прощения». А «сенсей» — учитель.
— Вы знаете японский, Александр Александрович?
— На том же уровне, что и болгарский, — сказал Саша. — Отдельные слова.
— Верните саблю на место, — приказал Зиновьев.
— Хай, — сказал Саша.
— Что? — спросил гувернер.
— Он сказал «да» по-японски, — объяснил Никса.
Саша убрал меч в ножны, но не сдержался:
— Это не сабля, Николай Васильевич, это японская катана, самурайский меч. У нее изгиб другой, другая гарда и рукоять под две руки. А с саблей я совсем не умею обращаться. Вообще не помню ни один европейский стиль. Был бы рад поучиться.
— Саш, покажи, Николаю Васильевичу, что ты умеешь, — попросил Никса.
Саша было начал вынимать катану обратно, но Зиновьев остановил его.
— Александр Александрович, вам врачи запретили давать оружие.
— Балинский, да? — догадался Саша. — Передайте ему, что степень моего безумия сильно преувеличена.
— Зря, — сказал Никса. — Это очень красиво. Вообще-то я ему разрешил.
— И, кого слушаться? — поинтересовался Саша.
— Старшего по званию, — сказал Зиновьев.
— А у Никсы, какое звание?
— Ротмистр, — признался Никса.
— Ну-у, я генералов на капитанов не меняю, — сказал Саша.
И со вздохом вернул катану на подставку.
— Никса, если у тебя есть боккэн, это решит проблему, — добавил он.
— Боккэн? — переспросил брат.
— Японский деревянный тренировочный меч, — объяснил Саша.
— Японского нет, но деревяшка где-то валялась, — сказал Никса.
— Я на нем могу показать, — предложил Саша. — Мне так даже спокойнее, ничего не раскоцаю. И, по-хорошему, надо на лужайку пойти. Заниматься кэндзюцу в твоем кабинете было, конечно, несколько опрометчиво.
— Кэндзюцу — это японское фехтование, — не дожидаясь вопроса объяснил Никса.
— Кстати, ты зря так к деревяшкам, — сказал Саша. — В Японии в 17-м веке был мастер меча, который использовал боккэн в поединках. Несколько убитых, причем с одного удара. Главное же сила духа, а не материал клинка.
— Сейчас тебе Зиновьев и деревяшку запретит, — заметил Никса.
— Николай Васильевич, но я так не умею, — сказал Саша.
— Мы по-французски разговариваем? — спросил Зиновьев.
— Смотрите… — сказал Саша. — Во-первых, я не хочу воздвигать языковый барьер между мной и моим братом. Во-вторых, у нас сегодня образовался вечер японской культуры, и мне еще много есть, что сказать, если, конечно, Никсе интересно.
— Еще бы! — подтвердил Никса.
— А переключаться с японского на французский и обратно мне будет тяжеловато, — заключил Саша. — Так что давайте сегодня тайм-аут, но вообще не отказываюсь от этого ни в коей мере.
— Пойдемте на террасу, я велю подавать чай, — позвал Никса.
— А вакидзаси у тебя есть? — спросил Саша, когда они расселись вокруг чайника и налили чаю.
— Давай ты сразу будешь говорить вместе с русским переводом, — попросил брат.
— Вакидзаси — это короткий меч, который самураи носят в паре с длинным, — объяснил Саша.
— Вакидзаси нет, — сказал Никса. — Про два меча я у Гончарова читал. А зачем два?
— Все сложно, — сказал Саша. — Ну, во-первых, когда самурай входит в дом, катану он оставляет слуге, а вакидзаси всегда с ним. Во-вторых, есть техники фехтования с двумя мечами: катана в одной руке, а вакидзаси — в другой. Но это для мастеров. Я вообще не представляю, как это делается. Ну, и в-третьих, вакидзаси для харакири все-таки несколько удобнее, чем катана, если почему-то танто (это кинжал) под рукой нет.
— Что такое «харакири»? — спросил Зиновьев.
— Никса, ты тоже не знаешь? — поинтересовался Саша.
— Нет.
— Вообще-то, во всех официальных документах пишут «сэппуку», — пояснил Саша. — Сэппуку — это высокий штиль. А «харакири» — бытовое название. Ритуальное самоубийство через вспарывание себе живота. Неужели у Гончарова этого нет?
— Есть про обычай «вскрывать себе брюхо», — сказал Никса. — Нет слова «харакири», не говоря о «сэппуку».
— О, эти грубые южные варвары! Ну, как можно так все опошлить! — воскликнул Саша. — «Вскрывать брюхо»! Как можно насколько не понимать утонченную японскую культуру!
И он отпил чаю.
— А почему южные? — улыбнулся Никса.
— Потому что европейские корабли, в том числе голландские, приходили в Японию всегда с юга, — пояснил Саша. — Так вот. Сэппуку — это сложный, расписанный до мелочей обряд, который различается в зависимости от того, кто делает сэппуку и при каких обстоятельствах. Например, существует упрощенное, женское сэппуку. Даме не обязательно вскрывать себе живот, а можно перерезать себе сонную артерию или нанести удар кинжалом в сердце. И этому с детства учили девочек из самурайских родов.
— И женщины делали харакири? — удивился Никса.
— Конечно, — кивнул Саша. — Разные обстоятельства бывают. Вслед за мужем, для защиты чести. Ради верности и любви. Но вернемся к доблестным японским воинам. Харакири могло быть, как вполне добровольным, так и по приговору суда. В первом случае, например, после поражения в войне или, если приказ дайме и представления о чести противоречили друг другу. Душу — Богу, сердце — даме, жизнь — государю, а честь ведь все равно — никому.
— Долг — отечеству, — добавил Зиновьев.
— Тоже хорошо, — кивнул Саша. — А вот, что делать, если приказ государя противоречит чести?
— Папá ничего такого не прикажет, — заметил Никса. — Он христианин.
— Ладно, ладно, насчет папá я не сомневаюсь, насчет тебя — тоже, а вот японским самураям не всегда было так просто, ибо нехристи. Зато и выход был известен: харакири. Кстати, зря европейцы думают, что после открытия страны в Японию хлынут европейские товары. То есть хлынут, конечно. Зато встречным потоком к нам хлынет японская культура. Никса, ты знаешь, что такое японская дуэль?
— Нет.
— Тебя ведь нельзя вызвать, да?
— Ни в коем случае! — сказал Зиновьев. — Поднять руку нельзя!
— Я помню «Уложение» Николая Павловича, — сказал Саша. — Смертная казнь.
— Вас тоже нельзя вызвать, Александр Александрович, — заметил воспитатель.
— Это на обычную дуэль нельзя, а на японскую можно! Вот представь себе, Никса, наорал ты на кого-то в сердцах…
— Не представляю, — улыбнулся Никса.
— Ладно, ты сдержанный, а я вот не всегда. Ну, представь себе, что я наорал на кого-то непечатно. И получаю я письмецо: «Ваше Императорское Высочество! Вы меня сегодня оскорбили, и если сегодня до полуночи, Вы не принесете мне свои извинения, то, чтобы сохранить свою честь, мне ничего не остается, как сделать себе харакири. Ваш верный слуга такой-то». Вот это и называется «японская дуэль». Извиняться устанем.
— Гм… — сказал Зиновьев. — Живот себе вспорет?
— Не суть, — сказал Саша. — Пуля в висок тоже эффективно работает. Можно, конечно, решить, что кишка у него тонка, и не извиняться. Но потом есть хороший шанс пройтись по его крови и мозгам и выловить там его последнее стихотворение, написанное Онегинской строфой китайской кисточкой на рисовой бумаге. А потом пройти по всему Петербургу за его гробом, с непокрытой головой. Да, ну его нафиг! Я лучше извинюсь. У меня и «сумимасэн» на языке не задержится. «Мне нет прощения…»
— Николай Павлович и без этого извинялся, — заметил гувернер.