— Чепуха! — воскликнул Саша. — Россия — это Европа! И нет у нее никакого особого пути. Да, Восточная Европа. Но не Китай, не Япония и не арабские эмираты. В силу своего географического положения она иногда колеблется и оступается, и сходит с него. И тогда долг гражданина вернуть ее на магистральный путь европейской цивилизации!
— Реформы Петра раскололи общество на высший космополитический слой и русский народ, — сказала Анна Федоровна.
— Вы правы, — согласился Саша. — Но я бы немного переформулировал: на высший просвещенный слой и темный остальной народ. Плохо не то, что Петр Алексеевич создал этот просвещенный слой, а то, что не распространил просвещение на все общество. Кстати где-то я читал, что он собирался ввести обязательное образование не только для дворянского сословия, но и для горожан. Но реформа вызвала столь ожесточенное сопротивление, что ее пришлось свернуть.
— Ты считаешь, что нужно обязательное образование для горожан? — спросил царь.
— Почему же только для горожан, папá? Это было очень прогрессивно для начала 18-го века, а сейчас — проехали! Сейчас — для всех. И, по-моему, я не такой уж беспочвенный мечтатель. Наверняка уже где-то есть.
— В Пруссии со времен Фридриха Великого, — заметила мамá.
— Еще один поклонник Вольтера, — улыбнулся Саша. — Как Екатерина Алексеевна. Если не ошибаюсь, он еще отменил цензуру и объявил свободу вероисповедания.
— Ты считаешь это правильным? — поинтересовался папá с явно негативной интонацией.
— Безусловно, — сказал Саша. — Но экономические реформы должны идти прежде политических, иначе здесь все разнесет. Чтобы не было изб, а были одни палаты. Обитатели палат, конечно, с цензурой не смирятся, и придется издавать билль о правах, и здесь главное не упустить момент. Но все равно революции сытых менее разрушительны, чем революции голодных.
— Петру Первому не удалось настроить палат для народа, — заметила Тютчева.
— При всем моем к нему уважении, его реформы были поверхностны. Бороды сбрить, полы одежд обрезать. Зачем это нужно? Сейчас будет Япония вестернизироваться. И, судя по тому, что я про них знаю, они не будут уничтожать собственные обычаи и ломать все через колено. В европейское платье переоденутся, но добровольно. И кимоно с оби не забудут: оставят как праздничную одежду, или для посещения храмов. У них вообще разумная умеренность во всем. Один японский минимализм чего стоит! Красота в простоте.
— Харакири особенно, — заметил царь.
— Харакири доживет до двадцатого века — сто процентов! — сказал Саша. — Но потом и оно станет экзотикой и воспоминанием о прошлом.
— Почему вы так уверены, что Япония начнет вестернизироваться? — спросила Тютчева.
— Потому что это единственный путь, — ответил Саша. — Страны находятся в разных точках на шкале времени, но все эти точки пройдут. Например, от Пруссии мы сейчас отстаем лет на сто пятьдесят. Япония — лет на двести пятьдесят. Но, если у них сейчас появится свой Петр Первый, они могут сделать такой резкий рывок вперед, что мы увидим их спину.
— Все-таки Петр Первый? — спросила Анна Федоровна.
— Его роль как прогрессора смешно отрицать, — сказала Саша. — Но он не сделал главного: не освободил крестьян. Не в упрек ему. На это трудно решиться. Наполеон весь 12-й год возил за собой статую в тоге, изображающую его с грамотой об освобождении крестьян, но даже он, на завоеванных землях — и не решился. Так она и проездила в обозе. Но он был прав в одном: тот, кто решится, действительно заслуживает памятника при жизни.
— Решение уже есть, — сказал папá.
— Да, — кивнул Саша. — Я знаю про Главный Комитет. Но, так как время упущено, этого мало. Надо уничтожить крестьянскую общину.
— Крестьянская община — это лучшее, что есть в России, — возразила Тютчева. — Это лучшее, что осталось, после реформ Петра. Община чужда вражды и несправедливости, в ней все помогают друг другу, и распределяют землю по числу едоков, а дела решает сельский сход.
— Угу! — хмыкнул Саша. — Черный передел! Нарезка земли узкими полосками. А вы подумали, что будет, когда население страны увеличится в два, три, четыре раза? Это значит, что ровно во столько раз уменьшится крестьянский надел. А это прямой путь к революции голодных! Уж, не говоря о том, что, когда землю начнут обрабатывать машинами на бензиновой тяге, обработать чересполосицу будет просто невозможно. Земля божья, да? Это харакири для экономики. И чем быстрее мы выбьем эту дурацкую идею из народного сознания — тем лучше! Земля должна быть в частной собственности и свободно продаваться и покупаться всеми, независимо от сословия, пола, веры и образования. Только так можно перейти от государства изб к государству палат, то есть государству всеобщего благосостояния.
Царь встал с места, подошел к Саше и положил руку ему на плечо.
Глава 15
— Мне кажется, ты опоздаешь на ужин, — заметил государь.
— Папá, да черт с ним с ужином! Разговор очень интересный!
— И без ругани, пожалуйста! — сказал царь.
— Больше не повторится.
— Саша у меня может поужинать, — предложил Никса. — Мне тоже интересно дослушать.
Папá бросил на Николая строгий взгляд, и братец Лис тут же сник.
— Все, разговор окончен, — подытожил Александр Второй. — Саша идет ужинать.
— Тогда я с ним, — заявил Николай.
— Как хочешь, — поморщился царь.
Саша поднялся с места, чувствуя себя довольно паршиво.
— Анна Федоровна, спасибо за увлекательную дискуссию, — сказал он Тютчевой. — Надеюсь, у нас еще будет возможность договорить.
— Конечно, Ваше Императорское Высочество! — кивнула фрейлина.
Никса действительно увязался за ним.
— А ты знаешь, что ты не процитировал ни одного не запрещенного стихотворения? — спросил он, когда они шли по коридору.
— Нет, конечно! — сказал Саша. — Откуда я знаю, что тут у вас запрещено? Я что буду наизусть учить список запрещенной литературы?
— Это много, — хмыкнул Никса. — Хорошо, что папá не слышал.
— Не считаю, что сделал что-то не так. Шедевр остается шедевром, запрещен он или нет.
Некрасов тоже запрещен? Классика же! «Поэт и гражданин».
— Сейчас, да, запрещен. Папá лично докладывали о возмутительном сборнике Некрасова.
— Папá больше делать нечего! Конечно, если держать и не пущать, придется работать по 18 часов, как раб на галерах.
— Про цензуру я уже понял. Честь и хвала Фридриху Великому!
— И Лермонтов запрещен?
— Того, что ты читал, я вообще ни разу не слышал.
— И Гончаров не рассказывал?
— Он осторожный человек. И, между прочим, цензор.
— Цензор? — удивился Саша. — Значит, у него все есть.
— Списки?
— Угу!
— Не даст. Побоится. Мне не даст.
— Значит, найдем кого-нибудь посмелее.
— У Герцена в «Полярной звезде» многое напечатано.
— Запрещена? — спросил Саша.
— Конечно. Но там в основном был Пушкин. Во втором номере: ода «Вольность», и «Во глубине сибирских руд», «К Чаадаеву».
— «К Чаадаеву» — это про звезду пленительного счастья и обломки самовластья?
— Да.
— Большая часть войдет в школьную программу. Лет через шестьдесят. Школяры еще успеют возненавидеть. А потом, когда надо будет свергать очередное самовластье (лет через сто пятьдесят), наиболее продвинутые найдут, не поленятся еще раз перечитать и примут к сведению. Вечные строки. Вообще за сохранение национального наследия надо ордена давать, а не выдавливать в эмиграцию.
— Он сам сбежал, — заметил Никса.
— Понятно. Невозвращенец. Государственный преступник?
— Да.
— Ладно, не о нем речь, — сказал Саша. — Давай думать, что делать с твоим вопиющим невежеством. Ты понимаешь весь ужас ситуации?
— Нет. А, что такого?
— Вот представь себе, Никса, допрашиваешь ты где-нибудь в Алексеевском равелине какого-нибудь политического оппонента, а он тебе начинает выдавать гипертекст, основанный на сочинениях из его огромной библиотеки, состоящей сплошь из запрещенной литературы, ибо он, сноб, другой не держит. И ты ничегошеньки не понимаешь. Надо знать идеологию своих врагов! В общем, тебе просто необходим курс лекций по неподцензурной русской словесности.