Английский учи! За ним будущее.
Между прочим, ты мне родословное древо обещал.
Кстати, а знаешь ли ты азбуку Бестужева?
«Бунтовщика Бестужева? — спрашивал Никса в ответном письме. — Нет, не знаю. Это какая-то тайнопись?
Родословная будет завтра. Это долго».
Про азбуку Бестужева там в будущем была здоровая статья то ли в «Медузе», то ли в «Медиазоне». Саша вечно путал эти два издания, хотя донейтил обоим. Ну, и то инагент, и то инагент.
«Это язык заключенных, — отвечал Саша. — Особенно узников одиночек. Берется русский алфавит, выкидывается из него всякая муть, вроде „еров“, „ятей“, „ижиц“, „фет“, „ё“ и „и-кратких“. И остается у тебя 30 букв. Делишь их на шесть строк: по пять букв в каждой. И записываешь по алфавиту. Тогда каждая буква у тебя будет описываться двумя цифрами. Первая: номер строки. Вторая: номер буквы в строке.
Декабристы друг с другом перестукивались. Например, один удар в стену плюс три удара — это буква „в“. А два стука и потом еще два — это буква „ж“. Понял?
Но ведь не обязательно перестукиваться можно же просто цифры писать. 13 = „в“, 22 = „ж“. Только без крайней необходимости не пользуйся, а то нас живо спалят. Шифр-то простенький. И не пиши цифры одним блоком, чтоб не бросалось в глаза. Можно среди слов замаскировать, можно под арифметические расчеты закамуфлировать. Ну, ты умный, сообразишь.
Все запомнил?
Никогда письма не жег на свечке?
Осторожно, не обожгись.
Гогель письмо на английском читать не стал, и Саша вздохнул с облегчением. «Алфавит Бестужева» можно было и без переводчика понять.
Отослав письмо с лакеем, Саша снова взялся за перо и положил перед собой очередной лист бумаги.
Глава 18
«Любезный папа!
Не смея подвергать сомнению справедливость Вашего решения, я, однако, считаю, что:
1) Никаких законов или приказов мы с Никсой не нарушили;
2) Ущерб, нанесенный кому-либо нашим спиритическим сеансом строго равен нулю: ничего не сломали, ничего не испортили, никто не простудился.
3) Я никак не мог предположить, что Государь и Император Всероссийский может участвовать в чем-то дурном.
4) Мой брат вообще ни при чем, он просто пошел у меня на поводу.
Тем не менее, я прошу прощения.
Никса сказал мне, что решения о выдаче патентов на изобретения (то есть привилегий) принимает Государственный Совет. Я готов признать, что ничего в этом не понимаю, однако тема мне интересна. Я прошу Вас позволить, начиная со вторника поработать в библиотеке со сводом законов Российской Империи, чтобы изучить тонкости патентного права.
А нужно мне это вот зачем…»
И он написал название того, что было совершенно невозможно не изобрести. Вообще непонятно, почему не изобрели до сих пор. Цепная передача уже давным-давно известна. А Никсе должно понравиться. Да и Володя, может, отвяжется с Гарри Поттером. Да и сам бы с удовольствием тряхнул стариной. На этот агрегат он не садился уже лет десять и даже не столько из опасения его раздавить, а из-за отсутствия времени.
Единственные сомнения у него были по поводу шин. Они изобретены уже? Такое впечатление, что на ландо, на котором они ездили на станцию шин не было.
Впрочем, и без шин будет бегать.
И он вывел крупными буквами:
«Велосипед».
Нарисовал чертеж с максимумом подробностей и написал в заключение:
«Мне кажется, любой каретный мастер может сделать, ничего же сложного нет».
Отправил письмо с лакеем и дисциплинированно принялся за Корфа.
До писем сыновей Александр Николаевич добрался около полуночи. Собственно, два от Саши и одно от Никсы.
Первое письмо от Саши причиняло боль. Второй сын всегда был ему ближе маменькиного сынка Никсы. А тут такое!
Впрочем, за рамками безумных фантазий о будущем Саша вел себя почти нормально, даже слишком хорошо. Один контроль времени чего стоит! Так воспитывали брата Костю. «Посчитай, сколько времени ты потерял на шалости, — говорили гувернеры. — И сколько времени потратил на изучение своих ногтей, перьев и чернильницы, зевание и устройство чернильных озер». Правда, учитывали потерянное время не за день, а за неделю.
Костя что ли Саше рассказал об этом? Вполне мог. Но только до болезни, а не после нее.
Вообще весь якобинский бред в Сашиной голове тоже хорошо объяснялся влиянием Кости. Не с потолка же он его взял! Вычитал — вряд ли. Вычитать мог Никса. Ну, да! И поделиться с братом.
Ну, кто, кроме нашего «Робеспьера»? Елена Павловна. Ну, или известный либерал Кавелин.
Последнее предположение было самым реалистичным. Никса продолжал переписку с бывшим преподавателем. Александр Николаевич, было, и собирался это пресечь, но пока оставил, как есть.
Взять Кавелина учителем истории и права для Никсы была идея Мари. Кавелин ей честно признался, что он друг Герцена и Белинского, но жену это не остановило. Александр Николаевич подумывал вмешаться, но вспомнил, что помощником воспитателя у Кости был декабрист Лутковский, и его кандидатуру одобрил папá. Папá, конечно, поднял из архива его следственное дело, сам перечитал, но решил, что вина была невелика и многократно искуплена верной службой.
Ну, да! Результат мы видим.
Бывших мятежников не бывает.
И вот теперь ему время от времени доносят, что в Константиновском дворце обсуждали конституцию. Костя тут же чувствует охлаждение и пишет что-нибудь, вроде: «Бесценный дорогой Саша! Обнимаю тебя мысленно. Твой брат и верноподданный, Костя».
А потом они опять обсуждают конституцию.
Нет! Не при его жизни. Никаких Генеральных штатов! Хоть Земским собором назовите, хоть парламентом. Никогда! С созыва Генеральных штатов началась Французская революция.
Александр Николаевич просмотрел список книг в Сашином письме. Большинство русских авторов было знакомо. Ну, кроме какого-то Лескова и какого-то Салтыкова-Щедрина. Впрочем, вроде бы есть автор очерков по фамилии «Щедрин», но не Салтыков-Щедрин — точно.
Из произведений глаз зацепился только за одно. Стихотворение Алеши Толстого «Василий Шибанов». Алеша был другом детства Александра Николаевича и не раз катал его на плечах. Толстой был всего на год старше, но с юности гнул подковы и бывало без смущения тузил папá, что ни вызывало у Николая Павловича ничего кроме восторга.
«Василия Шибанова» Александр Николаевич читал в списке. При папá оно было запрещено, да и сейчас еще не напечатано. В том, что Саша о нем знает, не было ничего удивительного — ну, кто-то список дал почитать.
Но остальные книги Александру Николаевичу были не знакомы.
С иностранными авторами было еще хуже. Он, конечно, знал Виктора Гюго, но только по стихам и «Собору Парижской Богоматери». «Отверженных» и «Человека, который смеется» Саша, очевидно, выдумал. Ну, или они ему приснились.
«Хижину дяди Тома» — да, читал. Еще, когда она вышла на английском и была запрещена в России. Но теперь-то Александр Николаевич ее разрешил, и опубликовали уже пару переводов. Ну, и Саша мог читать, ничего удивительного.
И третьим знакомым именем было: Карл Маркс. «Манифест Коммунистической партии» Александру Николаевичу велел изучить папá. Большей мерзости Александр Николаевич не читал никогда. Даже покаянное письмо Бакунина, которое тоже приказал прочитать папá, не шло ни в какое сравнение. Интересно, кто рассказал Саше про Карла Маркса? Даже Костя им не увлекался!
То, что в списке не было Бакунина, даже странно.
Покаянных писем сего персонажа, собственно, было два. Первое он написал папá, еще сидя в Алексеевском равелине. Все, как положено, «ГОСУДАРЬ» большими буквами и подробная история революционного движения, коей был свидетелем. Правда, почти без имен. Ну, Вы же понимаете, ГОСУДАРЬ, что дворянская честь и благородство никак не позволяют назвать имена. И подписался просто «Михаил Бакунин»: «Я, наверное, не имею морального права считать себя „верноподданным“».