Папá в раскаяние автора поверил не вполне, однако режим смягчил и разрешил увидеться с родственниками.
Уже после коронации Александра Николаевича Бакунин написал еще одно покаянное письмо, на имя нового императора.
Александру Николаевичу тяжело давалось быть жестким. Сердце этого не хотело. И понимал, что надо, но каждый раз это было насилием над собой.
И он простил Бакунина. То есть почти: заменил заключение Сибирской ссылкой.
А из ссылки этот паршивец сбежал.
Нет, эти люди не понимают, что такое благодарность!
А история с Герценом?
Такой образованный молодой человек, так интересно рассказывал об истории Вятки на выставке местного искусства, когда Александр Николаевич, еще будучи цесаревичем, путешествовал по России. И Александр попросил за него папá. И Герцену разрешили вернуться из ссылки и даже взяли на службу.
И что же?
Он обругал в письме полицию и был сослан снова.
Но и тогда не успокоился. Ему разрешили жить в Москве, даже посещать Петербург, а он сбежал в Лондон и теперь оттуда поливает грязью Россию. А его «Колокол» — в каждом дворянском семействе.
Вот как с этими людьми по-доброму?
Александр Николаевич убрал Сашино письмо в конверт и запер в ящик письменного стола. Если Саша выздоровеет, возможно, это все удастся забыть. Ну, или перечитать, но уже без боли.
Второе письмо было куда менее безумным. Саша даже извинился. Правда, с такими оговорками, что извинения можно было не засчитывать. Александр Николаевич посмотрел схему устройства под названием «Велосипед». В общем-то, ничего сумасшедшего в ней не было. Разве что странная идея, что на этом можно ездить и не упасть. Ну, пару колесиков добавить по обе стороны от заднего и, пожалуй, и правда можно будет ездить. Вроде у англичан есть что-то подобное.
И Александр Николаевич положил письмо отдельно.
И взял послание Никсы.
«Бесценный папá, — писал Николай. — Вина за происшедшее вчера ночью полностью на мне. Саша был обязан меня послушаться как старшего брата и цесаревича. И он послушался. В чем его можно упрекнуть?»
Царь поморщился. Ну, этот молокосос всегда готов возразить, был бы повод.
С другой стороны, раньше эти бандиты устраивали соревнования в том, кто больнее побьет Володю, а не в благородстве. Может, и правда был слишком суров?
На столе перед ним лежал еще один документ, который он утром запросил из архива. Здесь Саша ничего не выдумал. Все верно. Документ назывался «Всемилостивейшая грамота, российскому народу жалуемая». И действительно был датирован 1801-м годом.
«Каждый российский подданной да пользуется невозбранно свободою мысли, веры или исповедания, богослужения, слова или речи, письма и деяния, поколику они законам государственным не противны и никому не оскорбительны», — прочитал Александр Николаевич.
И еще 24 параграфа в том же духе.
И как можно было такое подписать?
«Обвиняемый в какой-либо преступлении, или под судом находящийся, да не почитается преступником, и да не лишается тем доброго в обществе о нем мнения, и да пользуется всеми личными преимуществами (буде какие имеет), доколе действительно не будет доказано, что он преступление учинил и доколе не будет оно объявлено решительным приговором законных судей».
Еще не легче! То есть, если не доказано — то и не сделаешь ничего?
«Ничего сердцу нашему не будет приятнее, как основать на твердых и единых для всех званий правилах правосудие в империи нашей».
Единых для всех званий? То есть и для крестьян, и для мещан, и для дворян, и для купечества — для всех единый суд? Может и для императорской семьи — те же законы?
Александр Николаевич взял карандаш и начал делать пометки.
«В случае какого-то тяжебного или законного разбирательства между казною или частным лицом, казна не иначе в законе должна быть почитаема, как обыкновенный истец или ответчик. Поверенный, обязанный защищать право казенное, не должен иметь никакого преимущества или пред почитания против своего соперника, и в отношении его надлежит наблюдать те самые в судопроизводстве формы, обряды и порядок постановленные, которые положены для частных лиц, ибо достоинства или преимущества истца или ответчика не долженствуют иметь ни малейшего влияния на существо дела, ни на обряд в собрании справок, ни на судопроизводство, а всего паче на решение и приговор. Все лица равно законам суть подвластны».
Что за бред? Может и император подвластен законам? Может и на него можно в суд подать? Ну, если государство — равная сторона в процессе.
Александр Николаевич дочитал это до конца.
Документ никто не затребовал из архива несколько десятилетий. Ну, кому бы его дали?
Но в том, что Саше про него известно, не было ничего удивительного.
Нет в России такой дури, что не перепишут от руки. Целое «Путешествие из Петербурга в Москву» от руки переписывали. А здесь всего 25 параграфов.
Кто-то Саше о нем рассказал. И не просто так рассказал, а, чтобы до царя дошло. У Саши всегда было, что на уме, то и на языке. Проговорится обязательно. Ему-то тринадцатилетнему несмышленышу ничего не будет, а государь обязательно полюбопытствует и запросит из архива. Этакий новый способ подсунуть на подпись конституцию.
Да, сработало.
Только подписывать он это не будет! Как бы они не прикрывались авторитетом Александра Павловича. Да, дядя был великий государь, царь царей, покоривший пол-Европы и взявший Париж. Папá почитал старшего брата только что не как Бога. У юного цесаревича всегда висел в учебной комнате его портрет в полный рост.
Но и начудил он много…
Это был не единственный такой документ. Во время Польского восстания в Варшаве издали так называемую «Государственную уставную грамоту» Новосильцева. Так что папá приказал выкупить тираж и сжечь.
Только выкупить удалось не все. До сих пор ходит по рукам.
Папá, конечно, велел прочитать: «Немного ослабишь хватку, и тебе начнут подобный бред на подпись подсовывать. Так что держи вот так!»
И Николай Павлович показал сыну сжатую в кулак руку.
Уже начали подсовывать. Правда исподтишка.
Костя?
Надо бы с братом поговорить…
А с Сашей придется принимать меры. И чем быстрее, тем лучше. Пока его окончательно не сбили с пути. Иначе Никса с ним намучается.
Саша очень надеялся, что в воскресенье ему дадут выспаться.
Но не тут-то было!
Подняли в семь.
— Григорий Федорович! За что? — взмолился Саша. — Воскресенье же!
— А служба? — удивился Гогель.
— Какая служба?
— Церковная.
Погода была супер! Солнце било из высоких окон. И пройтись до церкви было бы неплохо. В отличие от стояния там. Как там писал Ницше? Эти христиане молятся в своих душных пещерах, в отличие от вольных, смелых и сильных язычников.
Саша ницшеанцем не был, хотя и ценил «Так говорил Заратустра» за напор и эстетизм.
Интеллигентское увлечение христианством образца конца восьмидесятых как-то обошло его стороной. То есть он, конечно, купил Библию с рук на Кузнецком мосту за девяносто рублей у бледнеющего торговца. И даже частично прочитал. Но в одном ряду с Кораном и Бхагавадгитой. И то культурное наследие, и культурное наследие.
Он не был уверен даже в том, что сможет правильно перекреститься.
Ну, встанет рядом с Гогелем и будет подражать ему во всем. А то не дай Бог решат, что его пророчества инспирированы нижним миром, а не верхним.
Церковь оказалась совершенно прелестной готической игрушкой, в духе даже не Парижской Сен-Шапель, а какого-нибудь Вестминстерского аббатства.
Саше искренне не хотелось расстраивать Гогеля, к которому он начал испытывать нечто вроде Стокгольмского синдрома, но он не выдержал и спросил: