— Вообще-то мы не должны были лезть на глубину и бросать Вовку на Гогеля.
— Я понял, — вздохнул Никса.
Обедал он у Никсы.
— Ты хотел фотки? — спросил брат.
И притащил здоровый семейный альбом. Обычно просмотр подобных фолиантов — сущее наказание для гостей. Но Саша жалел только, что не может все перефотографировать смартом и сохранить в галерею. Так что он подолгу задерживался на каждой странице, пытаясь запомнить внешность. Память на лица у него была посредственная.
— Никса, а ты можешь его одолжить? Было бы хорошо иметь под рукой.
— Бери, конечно. У меня еще три.
В шесть вечера их пригласили к родительскому столу. Особенно радовался Володя, предвкушая шоколад, бисквиты и малину со сливками.
Светло-голубые стены, украшенные пейзажами, большой стол с кожаными стульями, рояль. Высокие двери открыты на террасу. Над ними легкий тюль.
— Будут гости, — шепнул Никса.
Саша посмотрел вопросительно.
— Стол раздвинут и накрыт на восемь персон, — сказал брат.
— Он раздвижной? — удивился Саша.
— С вставной панелью посередине, — уточник Никса.
Первым был, разумеется, обласкан спасенный. А потом уже эстафета обнимашек перешла к спасителю.
Мамá обняла первой. Дольше и нежнее, чем обычно.
— Ты совсем взрослый, — сказала она.
А папá протянул руку для рукопожатия. Это было впервые.
И Сашина ладонь утонула в ладони царя. Рукопожатие было долгим, а потом сменилось объятиями.
— Саша, что ты хочешь в награду? — спросил папá.
— Отдельную комнату, шестиструнную гитару, микроскоп, карманные деньги на месяц и возможность лично писать всем, кто мне интересен, без различия сословий, — не задумываясь, отчеканил Саша.
Брови царя поползли вверх.
— Если это, конечно, не слишком много… — оговорился Саша.
Он хотел добавить «за жизнь вашего сына», но прикусил язык.
— Саша, зачем тебе гитара? — спросил папá. — Цыганские романсы играть?
— Цыгане играют на семиструнных, если не ошибаюсь. Мне нужна испанская, шестиструнная, просто хочу научиться. Дядя Коко ведь играет на виолончели.
— Ты вспомнил?
— Да… немного.
— Но виолончель это одно, а гитара — другое.
— И она вышла из моды, — заметила мамá.
— Что мне до моды? — поинтересовался Саша.
— С комнатой здесь не получится, — сказал папá. — Только в Зимнем.
— Я могу перенести кровать к себе в кабинет и освободить Саше мою опочивальню, — предложил Никса.
— Это не по правилам, — отрезал отец.
— Микроскоп тоже нельзя? — спросил Саша.
— Ты что в ученые собрался? — вздохнул папá.
— Просто интересно. У Мадам Мишель наверняка есть.
— Да, — кивнула мамá.
— Тогда я у нее попрошу.
— А уж переписка с кем угодно… — поморщился царь.
— Екатерина Великая переписывалась с Вольтером и Дидро, Елена Павловна — с Жоржем Кювье. А с кем переписывался Петр Великий — подумать страшно. Разве я так уж много хочу?
— Тебе рано, — отрезал царь. — Попроси что-нибудь другое.
— Я просто сделал то, что должен был сделать. И зря стал о чем-то просить. Извините. Ничего не надо.
Глаза мамá наполнились слезами.
— Я подумаю, — сказал папá.
С улицы послышался цокот копыт и скрип экипажа. Из коридора шаги, шуршание шелков и голоса. В столовую вошел лакей и объявил…
Глава 20
— Великий князь Константин Николаевич с супругой Великой княгиней Александрой Иосифовной и сыном Великим князем Николаем Константиновичем, — доложил лакей.
Этого Николая Константиновича, по-домашнему, Николу, Саша помнил по родословному древу, нарисованному Никсой. Около имени «Никола» имелась надпись: «шкодливейшее существо».
Шкодливейший оказался хорошеньким мальчиком лет восьми. С озорными глазками и в белой рубашечке.
А дядю Костю Саша узнал сразу. Он был слишком непохож на папá: ниже царя на полторы головы, полный, в пенсне и в штатском: сюртук, жилет, брюки.
Тетя Санни (которая Александра Иосифовна) оказалась стройной красавицей под тридцать с голубыми глазами и роскошными золотисто-рыжими локонами. Вот, кто будет главным рекламным агентом его шампуня!
Папá обнялся с родственниками и пригласил всех к столу.
Вместе с гостями в столовую проник Моксик и устроился под столом.
Предательская собака!
Разговор сначала прочно встал на светские рельсы, а именно тетя Санни болтала о всякой ерунде, произнося все с немецким акцентом, низким с хрипотцой голосом, а дядя Коко влюбленно смотрел на нее.
Саша заскучал.
Ну, блин! И ради этого надо было Робеспьера приглашать?
Володька смачно уплетал все сладкое, что было в его досягаемости, и после бисквита облизал пальцы, чем вызвал суровый взгляд мамá, и поверг в ужас Сашу, который до одури боялся вилку-то взять не в ту руку.
Он живо вспомнил старый советский мультфильм, где мама приглашает к сыну учительницу хороших манер, потому что мечтает для него о всемирной славе пианиста, и ужасно боится, чтобы он не оплошал на каком-нибудь приеме.
Этот старый плебейский страх несколько утих за тридцать лет постсоветской жизни, но сейчас грозил возродиться с новой силой.
«Все-таки не зря этого поросенка спасал! — подумал Саша, придя в себя. — Все не так страшно!»
Шкодливейший Никола пальцев не облизывал, зато смотрел уж очень задорно, видимо, обдумывая, что бы такое выкинуть.
Наконец, тетя Санни перешла от сплетен к театру и музыке.
— Саша, я выучила первую часть твоей прелестной пьесы, — сказала она.
— Моей? Тетя Санни, она не моя.
— Ну, если тебе угодно говорить, что это Бетховен, пусть будет Бетховен. Давай после чая сыграем вместе. Я начну, а ты продолжишь.
— Конечно, тетя Санни.
Дядя Коко воспользовался образовавшейся паузой и сказал, обращаясь к папá:
— Все-таки мне кажется, что новые рескрипты об улучшении крестьянского быта…
— Костя! — оборвал папá. — Мы договорились.
— Хорошо, хорошо, — сказал так называемый «Робеспьер».
После обеда Саша сел с тетей Санни за рояль, а Никола занялся кормлением Моксика пирожным и был временно нейтрализован. Может, сегодня обойдется?
Александра Иосифовна играла вполне себе. Потом ее сменил дядя Коко, который, оказывается, тоже выучил первую часть.
— Дядя Костя, что вы хотели сказать про крестьянский быт? — тихо спросил Саша, когда эстафета «К Элизе» перешла к нему.
— Улучшение крестьянского быта, — еще тише сказал Константин Николаевич. — Эмансипация.
— Эмансипация?
— Освобождение крестьян. Ты не помнишь этого слова?
— Помню, конечно…
— И давай на «ты». Всегда же на «ты» были.
— Я папá «вы» говорю, — заметил Саша.
— Он государь. Хотя он был на «ты» с твоим дедом.
— Дядя Костя, а что не так с рескриптами?
— Давай потом там поговорим, — и Константин Николаевич указал глазами на террасу.
Доиграв, Саша с дядей Костей вышли на террасу. А Никса увязался следом.
Солнце клонилось к закату, уходя на запад, за дворец, и погружая в тень сад.
Константинович Николаевич оперся на балюстраду и закурил сигарету.
— Понимаешь, Саша, — начал он. — Сначала эмансипацией занимался Ланской Сергей Степанович, который подготовил свой проект. Потом Саша (твой папá) ввел туда Якова Ростовцева, человека безусловно честного, но первоначально противника реформы.
— Того Ростовцева, который донес дедушке на декабристов? — спросил Саша.
— Да-а. Который донес папá, но никого не назвал. И одновременно поставил в известность об этом своего друга Рылеева.
— И Ростовцев был противником реформы?
— До поры до времени, потом передумал. Ланской, кстати, тоже был в «Союзе благоденствия», но вовремя вышел. Ну, кто из их поколения там не был? Даже дядя Мишель шутил, что еще немного, и они бы и его втянули.
— Михаил Павлович?