Эти божки, духи, баалы казались удобными и пригодными в хозяйстве, житейских передрягах, душевных и телесных, — наконец в укрощении обычных природных явлений. А что уж говорить о страшном демоне, хозяине безводной пустыни, которого звали Баал-Зебуб. Не принеся ему в жертву козлёнка, невозможно было и думать о путешествии через обширные пустые пространства — через сухую степь, где рыскали львы, а в каменных глыбах поджидал добычу чудовищный чешуйчатохвостый скимен[9] с раздвоенным языком.
Немало мужчин из колен Эшраэля брали в жёны домовитых, ухоженных, искусных в любви дочерей Ханаана, или светловолосых статных уроженок северной области Митанни[10], или темнокожих, с синей татуировкой на щеках, гибких и пылких женщин аммореев, женщин Мохаба, Амалика, Амона. Соответствующим образом поступали некоторые вдовы и девственницы из городов Эшраэля, вступая в брак с мужчинами этих народов, с идолопоклонниками, не знающими обрезания (которое соблюдают и красноватые полуобнажённые жители Мицраима-Египта).
Время шло, люди ибрим погрязли в грехах, и грозный бог Ягбе, видя их предательство, жаждал отмщения.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Чахлая смоковница с растрескавшейся корой чудом росла на краю пустыни. Она выжила благодаря скуповатому источнику, издавна поившему её. Смоковница едва дотягивалась корнями до подземной водяной жилы, и часть её сучьев ещё одевалась зеленовато-бурой листвой. Даже в зимний месяц «шебат» солнце к полудню начинало палить нещадно, и широкие пальчатые листья уныло повисали от нестерпимого зноя.
Тишина не нарушалась ни единым звуком — ни порывом Петра, ни криком птицы, ни визгливым плачем шакала. Пустынная змея вытекала иногда из-под камня маслянисто поблескивавшей струйкой, свиваясь и скользя на песке. Её подвижные иероглифы оживляли на несколько мгновений кладку из нетёсанных булыжников, выбеленные солнцем кости животных и чуть заметные кострища — следы неведомых путников.
Однако и здесь изредка происходило движение. Слоистым маревом дрожал воздух, осыпался внезапно покат далёкого холмя, нечто отличающееся от каменисто-солончаковой равнины приближалось смутным пятном. В воздухе плыло тонкое пение, печальный и хрупкий звон, и опытное ухо безошибочно определяло бряцание бубенцов.
Обозначалась презрительно взирающая вокруг голова верблюда с кистями и побрякушками, а высоко над ней коричневое, морщинистое лицо седобородого мадьянита[11] в полупропылённом белом наголовнике с чёрным войлочным кольцом вокруг головы. За первым верблюдом медленно ступали двадцать пять таких же уродливых дромадеров, отягощённых вьюками в зелёнополосых чехлах. После верблюдов длинной вереницей смиренно семенили копытами горок крупных ослов, несущих мешки с товарами, кувшины в соломенных плетёнках, сумы с ячменём и сушёными финиками. На некоторых сидели люди, закутавшиеся в складчато-широкие одежды, так что видны были только чёрные угли глаз.
Рядом с караваном шагали караванщики в бурнусах и кожаных башмаках. Тут же шли воины охраны: египетские пехотинцы в безрукавных синих рубахах, кожаных передниках, острым углом свисавших до колен, с копьями, щитами, украшенными изображением скарабея[12], и коротким бронзовым мечом у правого бедра; ливийцы, светлокожие и светлоглазые, в маленьких шапочках, с обнажённым торсом и перекинутым через плечо бурым плащом, — выросшие в пустыне, они утомляются меньше других и, опираясь на дротики, сунув за пояс клювоподобные топоры, беспечно переговариваются между собой. Случались в сопровождении каравана и чёрные воины из страны Куш в красных набедренных повязках — у них деревянные щиты и копья с лезвием шириной в ладонь, луки и колчаны, полные оперённых стрел.
На десятом по счету верблюде восседал под парасолем, защищавшим его от солнечных лучей, представитель номарха[13] Рехмиу сиятельный господин Нахт. Бритое, костлявое лицо знатного египтянина под оранжевым головным платком выражало брюзгливое спокойствие. Изредка египтянин выпрастывал из-под белых одежд худую руку с ярко вспыхивавшим золотым браслетом и бросал в рот шарик зеленоватого гашиша — «зерно лотоса», который поддерживал бодрость тела и ясность мыслей. Перед Нахтом, скорчившись, цеплялся ногами за верблюжьи бока со свалявшейся рыжей шерстью негритёнок лет двенадцати. Он держал опахало из страусовых перьев и по знаку хозяина старательно овевал капризного чиновника.
По правую сторону от Нахта ехал на сером муле низкорослый человек с заострённой клином бородой, в выгоревшем лиловом кидаре[14] и полосатом халате с широкими рукавами. К его поясу были привязаны фаянсовые бутылочки, деревянные коробочки, кожаные мешочки, а также (в специальной сумке) принадлежности для письма: вощёные дощечки, тростниковые палочки и чернила из внутренностей каракатицы. Такие чернила употреблялись для посланий номархам, князьям и даже царям. А подверженные порче папирусы хранились свёрнутыми трубкой в медных кувшинах. По всей видимости, клинобородый коротыш в лиловом кидаре являлся врачевателем и одновременно писцом.