Грудь Нати высоко поднималась, и она едва в силах была прошептать:
— Да, это от него… Я подарила ему однажды эту тесемку от моего платья.
Понимая по-своему ее волнение, госпожа, смеясь, спросила, не доставит ли ей удовольствие держать это письмо самой в руках, распечатать его и узнать его содержание?… Но Натя порывисто отстранила протянутую к ней руку с письмом и сказала:
— Нет, сударыня, прочтите мне его, прошу вас: мне трудно самой. Прочтите вы его, ради Бога, и скажите мне, что он пишет? Мало радостного для меня во всяком случае, — прибавила она подавленным голосом и беспомощно опустила вниз голову и руки.
— Напротив, я думаю, — возразила хозяйка весело. — Какая же ты маловерная! Приготовься лучше услышать радостную весть.
Госпоже Бокельсон оставалось исполнить просьбу Нати — прочесть ей письмо вслух. С этой целью она заняла место возле окна, между тем как Натя, вся скорчившись, присела на скамейке, у ног ее, закрыв глаза и лицо руками и опершись локтями на колени.
Хозяйка читала медленно, произнося отдельно каждое слово:
«Милая моя, сокровище моей души! Липе из Брауншвейга взялся передать тебе это письмецо и скажет тебе что я жив и здоров и верен тебе всеми помыслами так же, как и в прежнее время, хотя давно не писал и не давал о себе знать. Но зато я давно хлопотал об увольнении со службы и возвращении домой. Добиться этого было очень трудно, потому что у нас ожидали войны, и его милость, герцог, опасаясь, что многие из его наемных воинов могут изменить ему и пристать к знаменам кельнского архиепископа, набирал еще новых людей и не хотел лишаться слуг. Но маршал все-таки, наконец, согласился на мое увольнение: дней пять спустя после того, как ты прочтешь это письмо, я буду сам уже в Лейдене и как только заведу свою кузницу, введу тебя хозяйкой в свой дом. Никто лучше меня не сумеет подковать лошадь и никто не сумеет любить тебя, как я, хотя не могу тонко выражаться и язык мой похож на мой кулак. Настоящая любовь, однако, не в том заключается, и хотя обхождение у меня грубое, но я ласков к тебе всем сердцем и»…
— Отец Небесный! — сама прервала себя Микя, с ужасом бросаясь поднять Натю, в беспамятстве, с разбросанными руками упавшую на пол во время чтения последних строк письма. — Натя, что с тобой, ради Бога? Бедное дитя, неужели радость убьет тебя? О, жестокая любовь! Сколько страданий приносишь ты слабым людям… Натя! Приди же в себя, Натя…
Точно проснувшись и отгоняя беспокойный сон, Натя вдруг встала и оттолкнула руки хозяйки, приготовившейся расстегнуть ей платье.
— Оставьте! — проговорила она с тоской и с видом человека, теряющего рассудок. — Не трогайте, пустите меня… Мне ничего не нужно: я здорова. Как вы прочли? Гендрик вернется через пять дней?
Она стала считать по пальцам:
— Пятница, суббота, воскресенье, понедельник… Ну, значит, в понедельник… О, Святая Дева, о Матерь Божия! Он сдержит слово… О, Натя, жалкая несчастная девка, глупое создание! Что будет с тобой?…
Она горько плакала несколько минут, потом, одумавшись и собравшись с силами, обратилась к хозяйке и сказала:
— Позвольте мне пойти лечь, сударыня: я чувствую слабость.
— Иди, милая Натя. Отдохни, тогда только ты в состоянии будешь оценить радостную весть, поразившую тебя так сильно в первую минуту. Но ты больна, не позвать ли нам врача? Если хочешь, я пошлю за мастером Корнелиусом. Нет? Ну, так смотри сама за собой и постарайся оправиться. А что же письмо? Разве ты не спрячешь его у себя?
Натя снова задрожала и медлила протянуть руку.
— Я знаю все, что в нем есть. Разве вы не все прочли мне?
— О, нет, все до последнего словечка, до слов «Прощай и до свиданья».
— И все именно так, как есть на бумаге?
— Ну, конечно.
— В понедельник Гендрик будет здесь?
— Да, да, разумеется. Поверь, наконец, и не волнуйся больше.
Разве только в церкви Евангелие читают так тщательно, как я прочла тебе письмо…
— Ну, тогда довольно с меня: письма мне не нужно.
— Что ты, глупая? Так мало цены имеют в твоих глазах строки милого, писанные его рукой? Ну, полно же, ты ветреная девчонка: возьми письмо и запрись с ним в твоей комнате! Ты свободна до завтра. Надеюсь, однако, что с этого дня ты станешь веселее работать, зная, что тебя ждет скоро исполнение заветных желаний. Иди же, усни!..
Пока в доме происходили все эти события, наступил вечер. С первым звоном вечернего колокола товарищи по ремеслу и собутыльники Симона перебрались за деревянную перегородку, отделявшую нечто вроде кладовой, укрываясь от любопытства городских сержантов, заглядывающих в двери и щели ставен. Эта перегородка, кстати, умеряла шум пьяных голосов и пристукивания жестких рук по столу, когда игроки открывали козыри, называя вслух: «Кубок, Динарий, Синий меч, Желтый скипетр»[18].