— Мы были тогда здесь очень огорчены, узнав об этом. Его преемник, в свою очередь, не долго сохранял власть и также мало успел сделать.
— Епископ Эрих Брауншвейгский был, напротив, мужественный человек. Он соединил под своим скипетром также Оснабрюк, Падерборн, а, благодаря нашему избранию, также и Мюнстер. Но народ не любил его и пользовался всяким случаем выказать ему свою ненависть. Так называемая реформация с каждым днем завоевывала все большую область и приобретала новых приверженцев. Патриции в лице Германа Биспинка и Германа Тильбека, купцы, те самые, которых я уже назвал, два судейских крючка, судья Арнольд Бельгольт и адвокат Уммергрове — все эти господа признали громогласно новое учение и призвали в город проповедников его. Епископ не намерен был спокойно терпеть это зло и готовился нанести ему удар. Но в это время он умер внезапно в замке Фюрстенау.
— За лишней чаркой вина, — заметил, усмехнувшись, Бергем.
— Не судите, да не судимы будете! — возразил каноник и продолжал:
Таким образом снова освободилось епископское кресло и раскрылись врата для всевозможных ужасов.
Мы сидели на нашем подворье, точно в осажденном замке, не смея снять с себя оружия. Вокруг нас народ шумел и бесновался, и мы не видели ниоткуда помощи.
Однако, не теряя времени, мы избрали нашим епископом уважаемого Франца фон Вальдека, который в то время был уже епископом в Миндене и признан был уже таковым в Оснабрюке. Я и теперь остаюсь при том мнении, что сам Бог руководил нами в этом выборе. Граф Вальдек будет настоящим орудием Господней воли. Он находится в цветущем возрасте, полон огня и жизни и одушевлен гордым сознанием своего высокого достоинства. Он привык с ранних лет повелевать, а не повиноваться.
— Желаю ему успеха. А как народ отнесся к его возвышению?
— С большей яростью, чем когда-нибудь. Попробуйте только раз выпустить зверя из железной клетки, и вы увидите, легко ли вам будет справиться с ним. Его первый патент[23] вызвал грубое неповиновение. Старшины гильдий, мясник Модерсон и скорняк Реддекер созвали представителей разных цехов в доме ремесленного собрания, который по справедливости мог бы назваться в наше время местом сборища дьяволов. Здесь трибун Виндемоллер осмелился предложить открытое признание лютеранства. Книппердоллинг в качестве ярого подстрекателя перекричал более честных из этого гнезда, портного Меннемана и золотых дел мастера Изермана. Отголоски этого шумного столкновения проникли даже в наше мирное монастырское убежище. Все эти люди передрались между собой и в конце концов — о вечный стыд! — гнусная ересь восторжествовала.
— Итак, дошедшие до нас слухи были справедливы?
— К сожалению, да, как нельзя более. Городской совет после слабого сопротивления, был смещен во всем своем составе, священники и члены капитула были изгнаны. Крики «Лютер и Роттман!» немолчно раздавались всюду в наших ушах. Мятежники вооружились, при помощи ландграфа Гессенского, и возвели на почетные места лютеранских проповедников Бриксиуса фон Нордена, Иоганна Гландорпа. Генриха Ролля, которого вы нам подарили — непрошенный дар, говоря по правде — и многих других, именами которых мне не хочется осквернять язык.
Все эти господа заняли церковные места, тогда как настоящие пастыри должны были удалиться из города так же, как и бургомистры Эбервейн Дростэ и Вильбранд Плонис, городской судья Шенкинг, а с ними и такие почтенные, благородные граждане, как Теодор Мюнстерман и Герман Гердэ. В довершение всего и магистрат обратился против своего законного повелителя и епископа оставил без должного внимания даже грамоту, с которой наш император Карл обратился из Регенсбурга к епископу и к бунтовщикам.
Стремясь, пока еще была возможность, прекратить это междоусобие, наш высокий вождь просил помощи у рыцарства на сейме в Биллербеке, но смута уже настолько овладела умами, что даже рыцарство колебалось.
Наконец собрались в Вольбеке депутаты дворянства и викарии епископства с представителями города. Но ничто не могло сгладить взаимную ненависть тех и других. На этом собрании много спорили и ни к чему не пришли. Против воли и желания епископа лукавые говоруны совета города Мюнстера выговорили восьмидневный срок на размышление для бунтовщиков. Последние воспользовались этим временем: Роттман сочинил письменную декларацию, при чтении которой можно было только спросить себя, чего автор ее заслуживает более: виселицы или колесования. Дерзость бунтовщиков еще возросла после того, как Книппердоллинг, с помощью разных уловок, убедил ослепленный имперский суд — скорее плачевный суд[24] — издать указ, предписывавший епископу угомониться. Магистрат, несмотря на все свое позорное поведение, сохраняя еще остаток стыда, не решился воспользоваться этим указом. Но возмутившиеся горожане прибегли к своеволию и, вооружась, напали на воинов, захвативших несколько быков, подлежавших конфискации на основании приказа епископа, потому что они принадлежали приверженцам бунтовщиков. Тут мы, каноники, решили выехать из города, оставив капитул на попечение викариев. Мы поступили так, полагая, что наши советы и свобода наших действий будут полезнее для епископа, чем пребывание наше в возмутившемся городе. Между тем волнение в Мюнстере, по-видимому, еще возросло за это время, которое я провел в отпуске, в гостях у одного моего родственника в Голландии. Думаю так, судя по тому, что епископ снова созывает свой капитул и рыцарей в Дюлькене, куда я и собираюсь.
23
Бумага, возвещающая народу волю правительства. Затем патент означал привилегию — именно исключительное право изобретателя торговать своим изобретением.
24
Здесь непередаваемая игра слов Kammerge-richt (высший суд Немецкой империи) и lammer-gericht (злополучный, плачевный суд).