Бокельсон без труда разгадал, по речам Маттисена и по выражению его лица, когда тот шел за последователями пророка в Мюнстер, что в душе его, вместе со стремлениями в царствие Христово, уживались и другие вожделения. Властолюбие, зависть, любовь к роскоши волновали его порочное сердце. А так как те же вожделения волновали и Иоанна Лейденского, то нельзя было рассчитывать на продолжительное и прочное согласие между обоими пророками. Ян сознавал это, сознавал и свое духовное превосходство над грубым гарлемским булочником; но рассудок и присущая ему трусость побуждали его до поры до времени идти с соперником рука об руку, хотя цели того и другого были совершенно различны. К тому же все, что пришлось теперь видеть Бокельсону было для него так ново, неожиданно, казалось ему таким необычным и невероятным, что он не мог еще остановиться на выборе средств.
В самом деле, события, разыгравшиеся перед ними, превосходили все самые смелые их мечты. Маттисен, бедным изгнанником покинувший родину, Бокельсон, с позором и стыдом прогнанный из Оснабрюкера, возвращались теперь триумфаторами на руках ослепленной черни.
Город сгорал от нетерпения, терзаясь желанием осуществить безумные мечты своих подстрекателей и проповедников. Судя по многим знаменательным признакам, в будущем можно было ожидать богатой жатвы.
Уже настала ночь, когда чужеземцы вступили в ворота Мюнстера. Их спутники ликовали, факелы и фонари освещали им путь; но этот уличный шум относился не к ним; лишь изредка кое-кто из бежавших останавливался ненадолго перед ними и мельком их оглядывал. По-видимому, другое, более важное обстоятельство взволновало население Мюнстера. Вооруженные люди бежали по улицам, пушки были расставлены на всех площадях, повсюду стояли часовые, цепи запирали каждый проход; Ринальд не узнавал своего родного города.
Соломенные венки спускались с некоторых домов, и толпившаяся перед ними чернь свистала и богохульствовала:
— Го, го! Глядите, тут живут идолопоклонники, приверженцы Рима. Го, го! Вот притон лютеранских лицемеров и ханжей! Выходите! Вы, пожиратели Бога, мы вам покажем, что такое миропомазание! Выходите же, некрещенные язычники!
— Который час? Который час? — спрашивали другие из мечущейся толпы. — Еще только десять часов? Значит остается еще два часа до его разрушения? Как? Он сказал, что оно наступит в полночь?
— Кто? Что? — взволнованно спросил Ринальд и остановил одного из бежавших мимо. — Что такое разрушится?
— Женский монастырь Ибервассер. Это предсказал Роттман, — грубо ответил спрошенный, вырвался и побежал по направлению к монастырю.
Толпа монашек из монастыря Ибервассер, с циничным видом разгуливавших в изодранном монашеском одеянии и в мирских лохмотьях, столкнулась с апостолами и их спутниками.
— Куда вы направляетесь? Зачем поворачиваете за угол? Тут живут католики. А какой ваш боевой клич?
— Свет и свобода! — ответил им Ринальд и ворвался в толпу.
— Да, да, так, так! — вторили монашенки. — Вы из наших, ступайте за нами, мы вам укажем путь.
Взявшись за руки и приплясывая, они пустились в дальнейший путь.
— Христос! Христос! — возглашали из окон противники анабаптистов свой боевой клич. — И стрелы свистели во мраке ночи.
— На площадь, на площадь! — настаивали спутники Яна и Маттисена.
Многочисленные факелы и смоляные бочки разливали по площади целое море огня. Среди мечущейся толпы расположились вооруженные люди. Пушки, ядра, кучи оружия загромоздили широкую улицу. Под аркой большого дома стояла красавица Гилла, в беспорядочном одеянии, с распущенными волосами, с возбужденным лицом, и говорила народу с необычайным воодушевлением:
— Упорствующий в своем безбожии будет наказан мечом за то, что не покаялся в духе. Кто дерзнет предстать перед Отцом, не имея на челе своем знака истинного крещения? Креститесь вторично, дайте смыть с себя клеймо богохульственного первого крещения. Кайтесь, спешите! — Через три дня — конец миру, и горе вам тогда! Разве вы не видите на небе вооруженного всадника, с обнаженным мечом в руке! Горе, горе вам, сынам и дщерям Мюнстера!..
Толпа поглядывала с любопытством то на небо, то на ораторшу. Гилла чувствовала, что уже теряет силы.
— Унесите ее, эту священную дщерь Нового Союза! — раздался властный, грубый голос из толпы, посторонившейся, чтобы дать дорогу своему любимцу, Книппердоллингу, приближавшемуся к ним с возбужденным лицом и воспламененным взором в сопровождении Бернгарда Роттмана. Бледное лицо последнего было страшно искажено, вследствие сильного напряжения от продолжительных речей и пения. Вокруг раздались хриплые голоса проповедников, заглушавшие немецкие церковные песни. Всякий, у кого была алебарда в руке, пел свой псалом.