Но это, конечно, лишь казалось: папа стоял где стоял — в нескольких шагах от него.
Было больно.
Говорят, мозг лишён нервных окончаний, ничего не чувствует — Тарантино сомневался. Его актёры вполне натурально корчились в подобных эпизодах. Теперь он убедился.
Было больно.
Было невыносимо больно.
Он бы орал, заходясь диким криком, в самом прямом смысле разрывая связки себе и барабанные перепонки другим, — если б смог.
Он извивался бы с чудовищной, невозможной для человека силой, способной порвать наручники и сыромятные ремни, — если б смог. Он бы смог, он сам видел такое — как крушат железо, ломая кость и разрывая собственное мясо — от страшной боли, — смог бы и он…
Его путы оказались крепче.
Он остался скован и нем.
Он бы умер, как умирали многие — без смертельных ран, просто от боли… Или хотя бы отключился, потерял сознание — ему не дали и этого.
Потом всё ушло.
Пришло другое.
Не к Тарантино. К папе.
В серо-стальных глазах появился неприятный красноватый оттенок — папа проснулся. Ничей разум не смог бы спать после короткой экскурсии по закоулкам памяти Тарантино. Ничей. Ни человеческий, ни…
Папа проснулся.
Долгий-долгий сон кончился.
Люди во сне дышат, сердце их бьётся, некоторые разговаривают, иные даже ходят — не прерывая сна. Папа мог всё это и ещё очень многое. Сон был внешне похож на жизнь — но папа не делал в нём того, для чего был рождён… Или создан…
Его разбудили. Разбудили, чтобы отыскать и убить. Он не знал этого. Знал бы — не смутился. Он давно был не жив, и не мёртв. Он застрял на полпути…
Тарантино не видел ничего. Тарантино отдыхал от приступа дикой боли. Он понял всё. Озарение было кратким и ясным. Все мудрецы, исписавшие сотни и тысячи томов в поисках формулы счастья, — глупцы. Всё — красавицы, золото, слава, власть, — всё тлен. Тлен даже искусство. Когда тебя понимают — это смешно и никому не нужно…
Счастье — это отсутствие боли.
Тарантино стал счастлив.
Когда она шла по улице, мужчины замирали. В самом прямом смысле слова. Ненадолго, но замирали. Так пять лет назад на утреннем берегу Кулома замер много пьющий браконьер Гаврилыч, забывший своё настоящее имя — Гавриил…
Мужчинам хотелось многого: купить на сжатые в кулаке мятые червонцы цветы, а не поллитру; или немедленно написать книгу, лучшую за все века книгу о любви; или отправиться добровольцем на очередную войну — сейчас и так: в сорок пять, с брюшком, одышкой и пятью диоптриями… Хотелось сделать что-то, чтобы стать достойным её.
Будем реалистами — не только возвышенного хотелось мужчинам. У сопливых мальчишек случалась первая эрекция, у восьмидесятилетних дедушек — последняя, что уж говорить о промежуточных возрастах.
Но никто не спешил перейти от желаний к действиям. Никто не пытался узнать имя или взять телефон, никто не плёлся сзади, тупо уставившись на её ноги, голоса с южным акцентом не предлагали тут же зайти в ювелирный, дабы немедленно достойно украсить — вах! какие пальчики…
Синие глаза умели не только манить, но и отталкивать.
Женщины не смотрели с завистью. С гордостью — что и они — тоже. Что и их — кто-то видит такими. А если не видит — пусть слепцу будет хуже…
Она проходила, и наваждение таяло. Но не совсем… Люди быстро забывали это видение — чтобы когда-то ночью проснуться с криком, поняв, что всё у них не так, что всё достигнутое ничего не значит и не стоит, но есть, есть, есть где-то далеко или рядом настоящее и прекрасное — упущенное или незамеченное… Люди просыпались с криком, на мгновение понимали все — и засыпали на мокрой от слёз подушке.
Адель шла по улице.
Адель, девушка с золотыми волосами.
Папа рассуждал сам с собой.
Он был похож на проснувшегося в незнакомом месте человека, соображающего — где и зачем он оказался и что здесь предстоит сделать.
Только в отличие от проснувшихся людей папа прекрасно помнил всё, что происходило с ним во сне.
Папа поклялся никогда не делать этого. Поклялся тому, кто смог его полюбить. Никогда не делать., с людьми. Но Тарантино ведь не человек? Не человек…
Тарантино молчал. Он был счастлив.
Когда папа подошёл ближе, когда впервые коснулся Тарантино, когда заглянул ему в глаза и медленно, очень медленно приподнял свою верхнюю губу — Тарантино был безжалостно выдран из счастливой расслабленности.
Пришёл страх. Страх новой боли.
— Не бойся, — сказал папа. — Больно не будет.
Невидимые путы исчезли на короткое мгновение — достаточное, чтобы затёкшие мышцы обмякли, и Тарантино плавно упал на траву.