Тело Пимо скатилось прямо в Черную котловину и упало поперёк двух плывущих брёвен. Митчель, увидя падающего Пимо, поднял руки вверх.
Взглянув в лицо Хендерсона, Митчель понял, что ему не придётся умереть здесь, у реки. Глаза его устремились тогда на котловину, следя за главарём шайки, которого он любил, если только мог кого-нибудь любить. Ошеломлённый, следил он, не спуская глаз, за двумя брёвнами, которые плыли кругом котловины. На них лицом кверху лежал труп Пимо. Так доплыли они до трещины, повернулись и сразу скользнули в водопад... Крик ужаса сорвался с губ Митчеля. Хендерсон понял, что случилось.
— Ступай за мной, Митчель! — сказал он.— Мне некогда. Иди впереди и держи всё время руки вверх.
Он и Сайси отступили в сторону, чтобы пропустить Митчеля, который прошёл мимо с поднятыми вверх руками. Злые глаза его при этом сверкнули мрачным, безумным огнём. Он, казалось, готов был прыгнуть, как волк, и вцепиться в горло человека, взявшего его в плен. Но взгляд Хендерсона был холоден и твёрд, а ружье наготове. Порыв ярости замер в душе этого зверя. Когда же он заметил Сайси, он понял, что это она спасла Хендерсона. Тёмное лицо его исказилось от злобы, и он выругался. Девочка задрожала и, прижавшись в испуге к Хендерсону, закрыла лицо.
— Ничего он тебе не сделает, дитя,— сказал ей ласково Хендерсон.— Не придётся ему больше безобразничать на земле!
УКРОЩЕНИЕ РЫЖЕГО МАК-УЭ
I
Тяжёлый был в тот год санный путь в Верхнем Оттакунзисе. Дровосеки, пробыв четыре дня в посёлке, возвращались к себе в лагерь. Вот уже три дня брели они по снегу. Впереди, перед первой упряжкой, крепко стиснув зубы и сердито насупив от усталости брови, плёлся рыжий Мак-Уэ, пролагая путь среди глубокого снега. Из всей огромной семьи, известной под названием «чёрных Мак-Уэ», только у него была огненно-рыжая голова и широкое красное лицо. Он был знаменит своей раздражительностью и вспыльчивостью. Но он был хороший дровосек и хороший возница, и лошади, словно собаки, доверчиво плелись по его следам. Перед второй упряжкой шёл высокий, тощий, одноглазый дровосек по имени Джим Джонсон, известный под названием «Глиняный глаз». Прозвище это он получил потому, что слепой глаз его был покрыт бельмом, отливавшим беловатым цветом фарфоровой глины.
Дровосеки везли провизию в лагерь Конроя на Малом Оттакунзисском озере. Молча двигался маленький отряд по пустыне, тишина которой нарушалась только звяканьем бубенчиков и скрипом полозьев. Снежные полянки между обнажёнными берёзами и тёмно-зелёными соснами светились туманным желтовато-фиолетовым светом умирающего зимнего вечера. Когда свет этот сделался прозрачно-серым, сани свернули в сторону и стали спускаться по крутому склону, ведущему к уединённой хижине Джо Годдинга на окраине Бернтбрукских лугов. Тёмные очертания хижины ясно виднелись на бледной поляне.
В окнах её не было света. Не пахло заманчиво дымом. Хижина казалась совершенно заброшенной.
— Стой! — крикнул Мак-Уэ, с беспокойством оглядываясь на Джонсона.
Сани сразу остановились, и бубенчики звякнули в один голос. В полной тишине дровосеки услышали отчаянный плач ребёнка.
— Недоставало ещё, чтобы там случилось что-нибудь! — проворчал Мак-Уэ, надежды которого на горячий ужин улетучились вдруг, как дым.
Услыша эти слова, Джонсон пробежал мимо него и большими скачками пустился вниз по склону.
Рыжий Мак-Уэ стал не спеша спускаться вслед за ним вместе с санями и лошадью. Он не терпел никаких нежных чувств и приготовился ко всяким неприятностям.
Когда он подъехал к дверям хижины, плач ребёнка уже прекратился. Войдя в комнату, он нашёл Джонсона на коленях перед плитой, которую тот поспешно растапливал. Рядом с ним, закутанная в его пальто, стояла крошечная белокурая девочка лет пяти. Она крепко держала его за руку» словно боялась, что он уйдёт от неё. В хижине было почти так же холодно, как и на дворе. На полу посреди комнаты лежало окоченевшее тело Джо Годдинга, покрытое постельным бельём и одеялами. Очевидно, девочка напрасно пыталась согреть его.
Рыжий Мак-Уэ с минуту молча смотрел на тело, затем наклонился к нему и ощупал лицо и грудь.
— Мертвее мёртвой селёдки,— пробормотал он.
— Да! Бедный старый неудачник! — отвечал Джонсон, продолжая растапливать плиту.
— Сердце? — коротко спросил Мак-Уэ.
Джонсон не отвечал до тех пор, пока дрова не разгорелись, распространив приятную теплоту в комнате. Только тогда встал он с колен.
— Не знаю,— сказал он.— Умер он несколько часов тому назад. Огонь погас... Ребёнок чуть не замёрз... Больной, а вздумал один оставаться с ребёнком!
И он строго взглянул на распростёртого на полу Джо.
— Ни на что он не годился! — сказал Мак-Уэ, привыкший обо всех отзываться плохо.
Пока дровосеки разговаривали, голубоглазая белокурая девочка молча посматривала то на одного, то на другого. Джонсон первый вошёл в хижину, первый приласкал её и согрел, успокоил её и отогнал от неё все ужасы. А между тем он не понравился ей, несмотря на то, что худое бледное лицо его было очень спокойно и добродушно. Она невзлюбила его слепой глаз и протянула свои ручки Мак-Уэ. Губы Мак-Уэ презрительно искривились. Сделав вид, что не замечает крошечных ручек, он подошёл к мёртвому и, подняв его с полу, уложил аккуратно на кровать и прикрыл одеялом, чтобы его не было видно.
— Нельзя быть таким злым, когда ребёнок просится к тебе на руки,— сказал Джонсон, увидев, что голубые глаза девочки наполнились слезами.
— Все женщины похожи друг на дружку и в шесть, и в шестнадцать, и в шестьдесят шесть лет,— насмешливо ответил Мак-Уэ, поспешно шагая к дверям.— Терпеть их не могу! Смотри сам за ней, а я буду смотреть за лошадьми.
— Не говорите так громко! — сказала малютка.— Вы разбудите папу. Бедный папочка болен.
— Солнышко ты моё! — сказал Джонсон, прижимая малютку к своей груди.— Не бойся, мы не разбудим папу. Скажи лучше, как тебя зовут?
— Папа звал меня всегда Роза-Лилия,— ответила девочка, играя пуговкой на жилете Джонсона.— Согрелся он теперь? Он такой был холодный и ничего не отвечал мне.
— Роза-Лилия?.. Пусть будет по-твоему! — согласился Джонсон.— Не надо больше беспокоить папу. Займёмся лучше ужином.
Комната обогрелась, и Джонсон с Розой-Лилией, двигаясь всё время на цыпочках, накрыли стол, вскипятили чай и поджарили несколько ломтиков ветчины. Когда рыжий Мак-Уэ вернулся из конюшни и принялся стряхивать с себя снег, Роза-Лилия сказала ему: «Тс...» и, приложив палец к губам, взглянула в сторону неподвижной фигуры, лежавшей на кровати.
— Роза-Лилия говорит, что папе надо дать выспаться,— поспешил объяснить Джонсон таким многозначительным голосом, что произвёл впечатление даже на Мак-Уэ.
Когда ужин был додан, Роза-Лилия, прежде чем придвинуть свой стул к столу, с минуту или две вертелась около Мак-Уэ, думая, вероятно, что окажет ему большое внимание, если сядет рядом с ним и позволит ему нарезать себе ветчину. Убедившись в том, что он даже не смотрит на неё, она глубоко вздохнула и села рядом е Джонсоном. После ужина, когда посуда была уже вымыта, она попросила Джонсона уложить её в маленькую постельку, стоявшую у печки. Она захотела поцеловать отца и пожелать ему спокойной ночи, но Джонсон убедил её, что будить его нельзя, так как ему сделается хуже. Девочка горько заплакала и долго ещё всхлипывала во сне.
Целый почти час курили молча дровосеки, повернувшись спиной к длинной неподвижной фигуре на кровати. Наконец Джонсон встал и встряхнулся.
— Ну,— протянул он,— мы должны теперь сделать всё, что можем, для бедного старого Джо.
— Придётся,— отвечал Мак-Уэ.
— Нельзя же оставлять его здесь, в доме,— продолжал Джонсон нерешительно.