Это было гадко и мерзко. Но вся Россия взволнованно приветствовала Государя и ликовала по поводу чудесного его спасения. Студенты в Москве служили благодарственный молебен у Иверской иконы. 150 миллионов народа было за Государя, один человек против. Никого за Каракозовым не стояло. Он был цареубийца-одиночка.
После этого не было покушений на жизнь Государя. Полиция доносила о существовании подпольных кружков, находила «прокламации» — все это было мелко и ничтожно, руководилось из-за границы и по сравнению с тем огромным делом, которое делал Государь, было так мало приметно, что Государь не думал об опасности своего Престола.
Государь открыто, без конвоя и охраны, ездил по городу, гулял в Летнем саду, появлялся среди народа. Воспитанный своим отцом, Николаем I, в сознании святости Государева долга и презрении к опасности, считая себя бессменным часовым на Российском посту, Государь просто смотрел в лицо смерти.
Он знал: нужно, чтобы народ видел его, чтобы армия знала его, и приятно, радостно или тяжело это было, Государь об этом никогда не думал — он ездил на смотры, на парады, народные гуляния, маневры, совершал долгие поездки по другим округам России, отстаивал длинные церковные службы, принимал министров, бывал и театре не потому, что та или другая пьеса нравилась ему, но потому, что это было нужно.
Все это наружно, для других казавшееся просто приятным развлечением, в конце концов было очень утомительно, и нужен был отдых от напряженной Императорской дворцовой и смотровой атмосферы. Отдых от ответственности за каждое сказанное слово.
В семье не было отдыха. Там была не жена — но Государыня Императрица, не дети, но Наследник Цесаревич и Великие Князья. Там был тот же строгий этикет Императорской Фамилии.
С годами потянуло Государя к спокойному, не дворцовому, а домашнему очагу. Этот очаг ему создала в 1868-м году молодая девушка княжна Екатерина Михайловна Долгорукая. Государю было пятьдесят лет. Долгорукой — семнадцать, когда они сошлись. Девушка «с газельими глазами» сумела простотою обращения, иногда доходившей до грубости, пленить Государя, и он полюбил ее крепкой, последней любовью.
Таково было семейное положение Государя Александра II, когда ему пришлось решать один из самых трудных вопросов его царствования — вопрос о войне.
VIIТочно, секунда в секунду, как было назначено, Государь в Кавалергардском вицмундире, и каске без плюмажа, с Императрицей Марией Александровной, чье тезоименитство праздновалось в этот день, в открытой коляске выехал в ворота нижнего сада и поехал вдоль иллюминованных аллей. Камер-казак сидел рядом с кучером. За Государем на паре с пристяжкой, стоя в пролетке, ехал Петергофский полицмейстер, за ним в коляске — Наследник с супругой и далее — Великие Князья… Народное «ура» их сопровождало, перекатываясь по аллеям парка.
Оно, сначала негромкое, стало слышно у Монплезира, где собралась избранная публика, которую пускали по особым билетам. «Ура» быстро приближалось и становилось громче и дружнее. Разговоры среди народа, собравшегося слушать концерт, прекратились. Музыканты в красных кафтанах встали за пюпитрами.
«Ура» приблизилось. Испуганные, разбуженные птицы метались в ветвях.
Вера, стоявшая с графиней Лилей в одном из первых рядов скамеек, перед эстрадой, почувствовала, как вдруг сжалось ее сердце. У нее потемнело в глазах. Она не хотела идти на концерт. Все эти дни она боролась с собой, принудила себя пойти с графиней, надеясь, что победит себя. Сейчас поняла, что не сможет справиться с собой. Все казалось ей фальшивым, скучным, ненужным.
Капельмейстер поднял палочку. Торжественное настроение охватило всех. Оно не передалось Вере, напротив, еще более смутило ее.
Скрипя колесами по гравию, подъехала коляска с Государем. Государь поднялся с сиденья, сошел на дорожку и подал руку Императрице.
В тот же миг грянул народный гимн.
— Лиля, я не могу больше, — сказала Вера и пошла через толпу, сзади Великих Князей.
— Это невозможно, Вера.
— Я не могу.
Прекрасный, величественный, могучий и властный гимн лился с эстрады.
— Царствуй на славу нам!..
Конногвардейский ротмистр в красивых черных бакенбардах шикнул на графиню и Веру.
— Барышне дурно, — прошептала по-французски Лиля. Ее лицо было покрыто красными пятнами. Ей было стыдно за Веру.
На большой дороге у фонтана «Сахарная голова» стояла благоговейная тишина. Лошади множества колясок, одиночек, пар и троек, точно сознавая величие минуты, не шевелились. Кучера, ямщики и грумы сняли шапки и сидели неподвижно на козлах. Сквозь переплет темных ветвей неслось: