— Царствуй на страх врагам!..
Вера и графиня Лиля выбрались из толпы. К ним подошел среднего роста человек в несколько странном, точно не по нему сшитом костюме. Длинный сюртук, распахнутый на груди и светло-серые брюки в коричневую клетку были от разных костюмов. Широкий ворот рубщики с опущенным вниз шарфом открывал бледную, тощую шею, откуда росла светло-русая, не знавшая бритвы, мягкая, вьющаяся кольцами борода. Жидкие усы свисали к большому узкому рту. Редкие светлые волосы были небрежно причесаны на пробор. В нем было все, как сейчас же подумала графиня Лиля, не «comme il faut»[15] и не для такого места. Не будь скандала с Верой, графиня Лиля не признала бы его. Но теперь она обрадовалась ему.
— Князь, — вполголоса окликнули они молодого человека, — и вы тут?..
— Как видите, Елизавета Николаевна.
— Вере дурно… Помогите мне.
— Но, Лиля, мне совсем не дурно… Просто мне все здесь стало вдруг до тошноты противно.
Князь Болотнев с удивлением посмотрел на девушку. Сзади неслось «ура». Требовали повторения гимна.
— Гимн!.. Гимн!.. — неслись голоса сквозь крики «ура». Снова грянул гимн…
Графиня Лиля, Вера и князь Болотнев вышли на узкую песчаную дорожку, шедшую от Монплезира вдоль берега залива. Справа плескалось спокойное море. Вал за валом невысокие волны набегали на берег и с шипением разливались по песку. Камыши тихо шептали. Слева стояли густые кусты. Сладкий запах цветущего жасмина сливался с запахом моря и кружил голову. Никого не было на дорожке. Весь народ теснился там, откуда доносились волнующие, мощные, плавные звуки прекрасного Русского гимна.
— Ну, тут, кажется, нет ни жандармов, ни «гороховых пальто», и можно накрыть голову, — сказал князь, надевая помятый большой цилиндр, — за такие «круглые» шляпы при Павле на гауптвахту сажали и в Сибирь ссылали… А нынче — liberte…
— Князь, зачем вы сюда приехали?.. Как вы сюда попали?..
— Вы хотите спросить, Елизавета Николаевна, как меня сюда пропустили?.. Я все-таки князь… Я бывший паж… И мне так легко было через моих товарищей получить нужный пропускной, и притом «розовый», билет. Мы ведь ужасно, как доверчивы… Да, впрочем, и я человек безобидный. Зла я никому не желаю. А приехал почему, и сам не знаю — почему и для чего? Люди едут, и я поехал. Должно быть, от скуки.
Теперь по излишней словоохотливости князя, графиня Лиля с ужасом заметила, что князь находится подшофе, что легкий запах водки идет от него, и ей стало жутко и противно.
— Князь, — сказала она брезгливо, — мне говорили, что вы… пьете?..
— И курица пьет, Елизавета Николаевна… Вы думаете — Болотнев опустился и пьет!.. Какой ужас!.. А когда наша золотая молодежь напивается до положения риз, когда блестящий отпрыск Разгильдяевского рода Афанасий лежит на полу и ловит за ноги проходящих — это il faut qut la jeunesse se passe[16]… Кровь играет… Я пью, чтобы ничего не делать.
— Но почему вы ничего не делаете?.. Почему не работаете, не служите?
— Не работаю?.. Елизавета Николаевна, а вы?.. Простите… Работаете?..
От неожиданности и дерзости вопроса графиня Лиля остановилась. Она никогда не задавала себе такого вопроса. Она была так занята!.. Она даже не успевала сделать всего, что нужно было. Сколько времени отнимал у нее уход за увядающей красотой, прогулки, чтобы похудеть, светская переписка; она читала по-немецки и английски вслух генералу Разгильдяеву, она давала ухаживать за собой Порфирию, шаперонировала Веру… А карточные вечера, зимой — Таврический каток, абонемент в балет, опера, Михайловский театр, выходы во дворце, вечера у баронессы фон Тизенгорст, где все бывали… Как можно сказать, что она ничего не делает… Но сказать князю, чем именно наполнено ее время, графиня Лиля не решилась.
— Видите… — сказал князь Болотнев. — Ну вот и я так же, как и вы… Я не пошел в народ, что теперь в некоторых слоях общества так в моде.
— Почему?.. — спросила Вера.
— Потому, Вера Николаевна, что, по глубокому моему убеждению, научить какого-нибудь мальца грамоте хуже, чем научить его пить водку.
— И без науки отлично умеют пить, — пожимая плечами, желчно сказала графиня Лиля.
— И хорошо делают… Кто пьет, тот правду разумеет, для того жизнь копейка, тот спит в жизни, а кто спит, тот не грешит, ибо не видит всей глупости и бессмысленности жизни.
— Всякой, князь?..
— Всякой, Вера Николаевна… Позвольте — вот скамейка… В ногах правды нет… Давайте сядем.
Вера охотно согласилась, пришлось сесть и графине Лиле. В присутствии этого человека — пьяного — она теряла почву под ногами. Князя Болотнева она знала с детства. Князь принадлежал к верхушке Русской аристократии. Гедиминович по женской линии, с примесью татарской крови по мужской, он был бы везде желанным, если бы не его странности, не его нигилизм… Отец выгнал князя из дома за то, что его выпустили из Пажеского корпуса в штатские — и не по болезни или физическому недостатку, с этим старый князь еще помирился бы, но из-за «внутренней непригодности к военной службе». То есть из-за его убеждений. «В шестнадцать лет, какие могли быть убеждения у этого распущенного мальчишки?» Графиня Лиля поджимала губы. «Вот что ужасно, — думала она. — Измена дворянства… Эти отвратительные декабристы… Со времен Чаадаева пошло!.. А теперь этот мерзкий князь Кропоткин, удравший за границу и, говорят, там, в Париже, в семидесятом году сражавшийся имеете с коммунарами! Какие гадкие пошли люди и нашем кругу. Тоже и граф Лев Николаевич Толстой. Фет говорил, что Толстой сказал, когда узнал о неудаче покушений Каракозова на Государя: «Для меня это был «coup de grace»[17]… Откуда в людях нашего круга эта звериная, дьявольская злоба?.. Толстой, когда ему сказали, как восторженно принимал народ Государя после покушения, сказал: «Сапоги всмятку — желуди говели…» Подумаешь!.. Умно сказал!.. Князя Болотнева отец прогнал, а ему хоть бы что?.. Доволен. Точно гордится споим положением. Хвастает… Подумаешь!.. Есть чем гордиться — отец прогнал!.. Соня Перовская, милая, светская, глупенькая барышня ушла из дома… В народ пошла от отца с матерью! Сколько горя доставила родителям!.. Какой ужасный век!..»