Выбрать главу

Вера не обратила внимания на взгляды Афанасия. Она стояла, далекая от всего того, что происходило вокруг. Вряд ли она и видела все экипажи. Она вдруг перестала понимать эту праздную, бездельную, красивую жизнь. Полчаса тому назад здесь, совсем недалеко, убился молодой, полный сил матрос и там, в деревне!.. О!.. Боже мой!.. Что будет в деревне, когда там узнают о его смерти? Как страшен весь мир, с экипажами, лошадьми, бубенцами, странными женщинами и их собачками!.. Где же Бог?.. Где справедливость и милосердие? Где Божья Матерь, о Ком так любовно и свято думала она все эти дни? «Пресвятая Богородице, спаси нас»… Нет… не спасет Она!.. Ее нет… Если Она есть, как может Она быть с этими людьми, все это допускать?..

IV

— Что же, — поднимаясь на стеклянный балкон и проходя через него за дамами в столовую, говорил Карелин — вы показали нам сегодня, Афиноген Ильич, не премировку лучших выездов, которые и премировать нельзя, так различны они и так каждый по своему хорош, а три политические программы, три настроения, три веяния нынешнего времени.

— Что вы. Аким Петрович. Уверяю нас, об этом и не думано.

— Охотно верю-с. Да вышло-то оно так. Генерал просил к столу.

— Пожалуйте, баронесса, рядом со мною. Вы, графиня — к сыну, Суханов с Верой рядом, Аким Петрович напротив баронессы…

— Это интересно, что вы сказали, Аким Петрович, — сказала баронесса Тизенгорст, садясь по правую руку генерала. — Поразительно верно. И действительно так… Три нации, три направления нашей политики.

— Ваше высокопревосходительство, вы на празднике будете в каске? — спросил Фролов.

— Ну, натурально, Алексей Герасимович. На иллюминацию и концерт при пароле объявлена форма одежды обыкновенная — каски без плюмажей.

— Совсем будете, как я видал на картинках в «Иллюстрации» князя Бисмарка.

— Вот я и говорю, — продолжал Карелин. — наш генерал с его брэком и Ганноверскими конями, с его собаками — это прошлое, блаженной памяти Государь Николай Павлович, маневры Русских и Прусских войск под Калишем тридцать пятого годя. Совсем недавнее прошлое, когда мы дали маститому Императору Вильгельму возможность молниеносно разбить французов под Седаном и войти в Париж — памятный семидесятый год… Мудрая вековая политика. Она слабеет последнее время, и ваш сын, Порфирий Афиногенович, предвосхищает близкое будущее — славянофильскую политику, обращение вспять от Европы — птицу-тройку со всей ее анархической лихостью… Да-с, Порфирий Афиногенович, — повернулся Карелин к Порфирию, — ваша птица-тройка сама прелесть, но и анархия-с!.. Русь — не Россия, но Русь, Подлинная Русь, и вы, пожалуй, почти современны. В сферах идут колебания… Так вот-с… Ну, а молодой человек, вы далеко пойдете-с… Предвосхищаете-с будущее-с… Альянс с Францией… Самодержавную Русь под руку с демократической республиканской Францией…

— Да что вы, Аким Петрович, — запротестовал Фролов. — У нас, батюшка, «Марсельеза» запрещена. Попробуйте заиграть или запеть — квартальный на цугундер потащит… Какой же альянс?..

И тем не менее, Алексей Герасимович, наша обожаемая Цесаревна, чернокудрая с голубыми гладами, отразившими Датские воды Северного моря, принцесса Дагмара, имеет все причины ненавидеть объединенную Германию и тяготеть к иному Государству. А ce que la femme veut — Dieu le veut.[2]

— Но Государь еще не стар, — нерешительно сказал Гарновский. — Ему всего пошел пятьдесят восьмой год.

— Не стар, но сдаст, переходя на французский язык, возразил Карелин. — Он поддался общественному мнению. К чему нам этот славянский вопрос, раздуваемый так в Москве? Поверьте мне — Катковы, Аксаковы, Хомяковы — не менее вредны России, чем полоумные студенты, что идут просвещать народ в деревни. В нашем дворянстве и в офицерских кругах сердце превалирует над разумом. Идут к Черняеву сражаться за сербов, забывая, что они Русские офицеры и их долг думать о России, а не о Сербии.

— Не слушается старого князя Бисмарка, — буркнул себе под нос старый Разгильдяев.

— Позвольте возразить вам, — сказал Порфирий. Он покраснел и был возбужден. Успех его тройки, а он ощущал его без слов, и выпитое вино кружили голову. Ему было жарко. Мелкие капли блестели на его высоком, переходящем в лысину лбу.

— Пожалуйста. Du choc des opinions jaillit la verite,[3] — сказал Карелин, выбросил монокль из глаза и занялся форелью, положенной ему лакеем на тарелку.

Мой товарищ но Пажескому корпусу Николай Киреев, мой камер-паж Дохтуров, лейб-гусар Раевский и гродненский гусар Андреев едут к Черняеву и Сербию. Такие люди!.. И, конечно, с Высочайшего разрешения.