Но Ленин-то осознавал себя великой исторической фигурой, призванной пересоздать не одну Россию – все человечество. Если условия мирного развития страны грозили ему потерей власти, у него оставался единственный выход в жизни: начать войну.
А для этого требовался такой повод, чтобы противник встал на дыбы и полез на заготовленную против него рогатину чрезвычайного военного положения.
Другая цель: отрезать своим путь для компромисса, к которому проявили неожиданную склонность даже такие признанные ветераны, как Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин. Вспомните признание Троцкого: «Казнь царской семьи нужна была не только для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель».
После цареубийства любой большевик в случае поражения в гражданской войне мог рассчитывать в лучшем случае на виселицу на центральной площади города, в худшем – на сук березы.
Инсценировка белого похищения снимала ответственность с хозяев Кремля и обеспечивала им, в отличие от местных товарищей, возможность при нужде уехать в Женеву или Лондон. Но зато оно же лишало казнь вышеуказанного смысла – запугивания собственных кадров. Более того, в среде белых возрождалась надежда. Например, «в Перми было распространено мнение, что великий князь Михаил Александрович был увезен с целью его спасения. Помощник управляющего Пермской губернии Михаил Васильевич Кукаретин говорил мне, что в Перми существовала организация, имевшая целью спасти Михаила Александровича, и высказывал убеждение, что он действительно спасен» (показания прокурора И. Шамарина).
Исчезновение Николая II во время побега как раз и могло дать монархистам то, что Ленин назвал «живым знаменем».
Предложение уральцев записать всю ответственность на их, местный, счет давало вождю приемлемое политическое решение. С одной стороны, ответственность возлагалась на большевиков, то есть своих запугивали-таки невозможностью любого отступления. С другой, непосредственными виновниками объявлялись все же местные товарищи, что обеспечивало запасной выход вождям в случае поражения – Ильичу и тем, кого он возьмет с собой. «Ленин был все-таки очень осторожный человек», – охарактеризовала его личная секретарша Марина Володичева.
Но в процессе кремлевских переговоров Голощекина выявились специфические трудности для исполнения нового плана.
«Чувство лодыря, соблазн легкого труда и небывалая по тем временам его оплата привели в дом Ипатьева пьяного слесаря от локомобиля и его пьяную ватагу. По своему круглому невежеству эти распропагандированные отбросы из среды русского народа, вероятно, сами себя считали крупными фигурами в доме Ипатьева, – написал об авдеевцах следователь Соколов. – Это было не так. Они не сами пришли сюда. Их сюда посадили, а затем в нужную минуту выгнали».
Беда Соколова как автора заключается в том, что даже когда он прав – а прав он нередко, ненависть действительно позволяет ему прозревать скрытые ходы коварного противника – то не умеет свои умозаключения толково объяснить. Например, он прав, говоря, что «авдеевцев» туда посадили, а потом в нужную минуту выгнали, но что это была за нужная минута? Момент принятия решения о казни? А что, до смены караула в ДОНе, до 4-го июля, большевики собирались оставлять Романовых в живых и потому держали при них авдеевцев? Или – Авдеев с пьяницами и ворами, они что, вовсе не годились Уралсовету, чтобы нажимать на курки пистолетов под присмотром наблюдателей из ЧК?
Теперь сопоставьте рассуждение Соколова с тем вариантом изменения планов цареубийства, который изложен выше.
Когда планировалось нападение на ДОН и похищение узников «офицерами-монархистами», не могло быть более подходящих для такого плана охранников у семьи, чем известные всему городу пьяницы, распустехи, воры. Они-то и должны были прошляпить пленников и понести потом за это законное наказание от власти.
(Например, вместе с левыми эсерами, казненными в Перми.)
Это была бы красивая комбинация!
А вот для исполнения «законного постановления» они были непригодны: как любые пьяницы, не могли долго держать язык за зубами и вообще склонны к подкупу.
Потому сразу после вынесения нового решения возникло в ДОНе старое дело о краже. «Авдеев смещен, его помощник Мошкин арестован, весь внутренний караул сменен» – следовательно, «опасения напрасны», успокойте руководство, товарищ Филипп, в тюрьме теперь будут исключительно надежные палачи.
12 июля Голощекин прибыл из Москвы и стал ждать сигнала.
Соколов, а вслед за ним Игорь Шафаревич и другие приписывают ему главную роль в организации цареубийства. (Сибирский журналист В. Болховитинов пишет, например: «Непосредственно подчиненные Свердлову комиссары еврейской национальности Шая Голощекин и Юровский зверски уничтожили царскую семью».) Но Голощекин чисто физически не мог «всем распоряжаться» в Екатеринбурге: как установил именно Соколов, он с конца июня до 12 июля находился в Москве, «разрабатывал со Свердловым планы на его квартире». Именно на этот период и приходятся главные оргмероприятия: убийства Долгорукого, Татищева, Седнева, Нагорного, смена караула и присылка в ДОН «латышей» – все производилось тогда, когда Голощекин еще сидел в Москве.
«Голошекина защищать никому в голову не придет», – написал Бруцкус, а я добавлю, что это, по-видимому, был один из самых страшных палачей в истории России XX века, аналог какого-нибудь Ганса Франка, повешенного в Нюрнберге, и если бы ему поручили организовать цареубийство, он ни в чем бы не уступил Белобородову. Просто слишком много нашлось в Екатеринбурге комиссаров, претендовавших на место главного городского цареубийцы… Как раз важнейшая улика Соколова, телеграмма на его имя в Кремль, это доказывает. А на роль некоего тайного шефа он не годился, хотя бы потому, что вовсе не хотел быть тайным: сразу полез на трибуну, чтобы лично объявить городу и миру о гибели Николая Романова.
«Покажите труп», – потребовалал недоверчивая уральская публика.
Когда истребление Романовых завершили, деловых организаторов взяли в центральный аппарат партии и государства. А местного «дипломата» отправили в Туркестан: Ильич все-таки не любил тех, кто заговаривал ему зубы.
Глава 31
АПОЛОГИЯ НИКОЛАЯ СОКОЛОВА
Эта глава содержит похвальное слово Николаю Соколову.
Его пороки как юриста оказались продолжением его профессиональных достоинств, в частности поэтому версия еврейского преступления в Екатеринбурге так надолго законсервировалась в литературе.
Система большевистского управления страной основывалась на разделении политической и административно-судебной властей. Тайная власть принимала в России все важные решения. Ни ее деятельность, ни истинная структура никому не раскрывались, историкам достались ничтожные крохи ее архивов. Политические решения принимались, следовательно, одними лицами, исполнялись другими (правительственной властью).
Эту параллельную систему властей сознательно сконструировал Ленин, причем одной из целей такой амбивалентности администрации считался «обман буржуазных обывателей», или «слепоглухонемых». (Лидер объяснил коллегам, что официальная власть сможет принимать помощь «буржуазного окружения», тогда как партийный кабинет тайной власти будет наносить врагу революционные кинжальные удары из государственного подполья.)
К чести Соколова, он к «слепоглухонемым» не принадлежал и за карнавалом официально-декоративных правительственных масок пытался выявить действующие в преступлении лики.
За маской официального премьера Ленина он выявил тайного вершителя политики – Янкеля Свердлова. За личиной официального председателя Уралсовета Белобородова – правителя де-факто, секретаря обкома Шая Голощекина. За тенью официально объявленного цареубийцы Ермакова высвечивался подлинный палач – Янкель Юровский,