… Еще из жизни Царя припомнился следующий случай. Однажды пришел я в комендантскую и застал там Никулина и Кабанова. Никулин при мне спросил Кабанова, о чем он разговаривал на прогулке с Царем. Кабанов ответил, что Царь спрашивал его, не служил ли он ранее в кирасирском каком-то полку. Кабанов, по его словам, ответил утвердительно и говорил, что действительно в этом полку служил и однажды был на смотру, который тогда производился Царем. И Никулин, и Кабанов тогда еще удивлялись памяти Царя.»
Капитолина, его сестра, показала, что «вид у брата был измученный, и он очень волновался… Сцены расстрела были так ужасны, что брат несколько раз выходил на улицу освежиться» (это и дало повод для реального предположения, что он видел убийство из сада или же, что кажется вероятнее, находился в доме позже, когда Медведев собрал солдат из казармы для уборки комнаты и переноски трупов).
Все виденное произвело на Якимова такое впечатление, что он «при освобождении Перми (белыми. – М. X.) отстал от большевиков, не желая более следовать за ними и состоять в их партии… и вступил в ряды правительственной армии (Колчака. – М. X.), находился во время задержания по Глазовскому направлению», солдатом 1-й роты 1-го Пермского стрелкового полка.
Арестовали его на передовой 2 апреля 1919 года, а через полгода и два дня, 4 октября, «заключенный Анатолий Александрович Якимов, обвинявшийся в убийстве Государя Императора Николая II, был все время в одиночной камере, где и умер от чахотки.
Начальник иркутской окружной тюрьмы А. Федоров».
Так я убедился, что Гелий Рябов не был знаком с материалами дела (иначе знал бы, что Якимов, равно как и Медведев, не был расстрелян, а умер в одиночке от болезни). Он включил Якимова в число расстрелянных, потому что узнал, что 32-х-летней обвиняемый скончался в тюрьме через полгода после ареста. Нормальному писателю-юристу в голову не пришло, что его былой коллега Соколов из как бы «порядочных» людей мог предъявить обвинительное заключение солдату собственной армии и заморить его в тюрьме лишь за то, что тот, предположим, видел убийство (а по его версии – лишь слышал о нем). Но Рябов прочитал, что Якимову было «предъявлено обвинение по содержанию постановления от 11 сего мая… Возраст во время совершения преступления (курсив мой. – М. X.) – 31 год» – и ему в голову не пришло, что нет оснований ни для постановления, ни для обвинительного заключения, и оба эти документа сегодня кем-то изъяты из томов следственного дела, кем-то, кто мог опасаться, как будет выглядеть Соколов, если историки получат возможность сравнить исчезнувшее постановление с другими документами дела.
Но как примерно обвинительное заключение в адрес Якимова могло бы выглядеть, попробуем установить, пользуясь методом аналогии. Ибо в следственном деле сохранилось другое обвинительное постановление, направленное против еще одного Соколовского «цареубийцы», 17-илетнего Филиппа Проскурякова.
…Здесь я позволю прервать течение исторического сюжета, чтобы объяснить читателю, почему придаю такое важное значение формулировкам обвинительных документов дела. Это, по-видимому, общее свойство многих людей моего поколения: процитирую, например, поразившее меня описание аналогичных впечатлений Алексея Мурженко, отсидевшего в 60-80 гг. три срока (в общей сложности 23 года) по политическим делам. Вот как он описывает свое первое знакомство с обвинительным заключением:
«Сначал я ждал грубости, избиений, а когда увидел, что в КГБ не бьют, решил, что на меня и моих друзей смотрят, как на сынов Отечества, впавших в заблуждение. (Их «Союз свободы разума» сомневался в начале 60-х годов, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». – M.Х…)
Кризисом стало чтение в камере обвинительного заключения. Первые же строки обвинения меня ошеломили. Дочитав до середины, почувствовал, что трясусь, как в лихорадке. Никогда в жизни не испытывал такой трясучки… В этом документе меня шельмовали как заклятого врага, вступившего в борьбу с советской властью не на жизнь, а на смерть, стремившегося подорвать общественный и государственный строй СССР, ликвидировать ЦК, и жаждущего разрушить и уничтожить все народные завоевания. В один час обвинение разрушило фантастический мир, и я узрел, где я живу.»
При чтении обвинительного заключения в адрес Филиппа Проскуркова я почувствовал примерно то же самое, что Алексей Мурженко. Но – изложу по порядку.
Филипп Проскуряков вовсе не походил на Якимова. «Грамота плохо давалась», из ученья у кузнеца ушел: «Очень тяжелая работа». Стал было учиться на электромонтера, но 9 мая услыхал от товарища на базаре, что комиссар Мрачковский набирает охрану для царя. «И отец, и мать не советовали мне идти в охрану, отец говорил: «Не ходи, Филя, одумайся», но мне охота была посмотреть на царя.» (Ему не исполнилось тогда 17-и.) Павел Медведев объяснил: платить будут четыре сотни, «надо будет стоять на посту и не спать. Вот только эти условия он мне и сказал. Я тут же записался.
Приблизительно в первых числах июля… заступил в начальники Юровский, этот самый, которого вы сейчас показываете мне на карточках. Помощником его был Никулин… Спустя приблизительно неделю… внизу дома Ипатьева поселились «латыши». Их было приблизительно человек десять… Несколько раз я видел большевика Белобородова, который приходил в дом, должно быть для проверки, как живет Царская семья. Мне, по крайней мере, Медведев сказывал, что для этого он приходил в дом… Вместе с Белобородовым приходил в дом еще какой-то человек. Ему было лет 35, роста невысокого, среднего, коренастый, плотный, волосы на голове косые, рядом, усы маленькие, черные кверху, бороду брил, щеки после бритья отливали чернотой. Отличался этот человек большим брюхом… Всегда я видел их приходящими вместе. Должно быть, они были оба главные какие-нибудь.»
Генерал Дитерихс немедленно идентифицировал «пузатого» с евреем Голощекиным – кто же еще у чекистов был главный? С описания Фили и дан в его книге портрет облвоенкома. Но когда Соколов предъявил Проскурякову карточки для опознания, тот категорически показал на… изображения Петра Ермакова. Генерал мог бы сам догадаться: либо Голощекин сидел в Кремле, на квартире у Свердлова, разрабатывая там жидомасонскую интригу, либо ходил с Белобородовым в дом Ипатьева в Екатеринбурге. Но ему хотелось того и другого сразу!
«Убийство произошло в ночь со вторника на среду… Кончив дежурство, мы со Стоновым пошли попьянствовать на Водочную улицу, д. 85. Напились мы со Стоновым денатурату и под вечер пришли домой. Медведев увидел, что мы пьяны и посадил под арест в баню. Мы там и уснули. В три часа ночи к нам пришел Медведев, разбудил и сказал: «Вставайте, пойдемте».
У Стонова были часы, он тогда посмотрел на них. Было именно три часа.
Привел он нас в нижние комнаты дома Ипатьева. Там были вое рабочие-охранники дома Ипатьева, кроме стоявших тогда на постах. В комнатах стоял как бы туман от порохового дыма… в стенах, полу были удары пуль… Штыковых ударов нигде в стенах комнаты не было видно. Там, где в стенах и на полу были пулевые отверстия, вокруг них была кровь. На стенах она была брызгами и пятнами. На полу маленькими лужицами. Были капли и лужицы крови во всех других комнатах, через которые нужно было проходить во двор дома Ипатьева из этой комнаты (sic. – М. X.), и во дворе к воротам, на камнях… Увидев все это, я стал распрашивать Медведева и Александра Стрекотина – что произошло? Они мне сказали, что расстреляли всю Царскую семью и всех бывших с нею лиц, кроме мальчика.
Медведев приказал нам со Стоновым убирать комнаты. Стали мыть все полы, чтобы уничтожить следы крови. В одной из комнат было штук 4-5 метел… По приказанию Медведева Кронидов принес из-под сарая, со двора, опилок. Все мы мыли холодной водой и опилками, замывали кровь… Кровь на стенах, где был расстрел, мы смывали мокрыми тряпками. В этой работе принимали участие все рабочие, кроме постовых (видимо, и Якимов. – М.Х.)… После уборки Медведев посадил нас в баню – досиживать арест.»