Гор-оглы подъехал к возвышению и крикнул, привстав на стременах над зачарованной толпой:
— Здравствуй, Зульхумар, открой лицо, я привез тебе золотое колечко с твоим изображением!
Увидели люди, что царевна, как внезапно пробужденная ото сна, вздрогнула под покрывалом. Служанки, няньки, мамки, все влюбленные, все любопытные зашумели, заволновались. Гор-оглы сошел с коня и, держа в руке золотое колечко, быстрее мысли взлетел по сорока ступенькам. Он приблизился к Зульхумар, и царевна поднялась и открыла лицо. Так была она прекрасна, что смятение обуяло колпачный базар. Глаза — два солнца, брови — чернее соболя, щеки — лепестки тюльпана, косы разделены — люди тут же подсчитали — на сто девяносто тоненьких косичек, по девяносто пять с каждой стороны. Красота ее обжигала сердце, как огонь, и сверкала, словно крепкий снег в морозный солнечный день.
Гор-оглы, взглянув на нее, едва не потерял сознание. Он и не помнил, как одна из мамок взяла у него золотое колечко, он и не видел, как оно переходило из рук в руки, пока не вернулось к нему, он и не слышал, как восхищались люди, пораженные изображением дворца и царевны Зульхумар на маленьком перстеньке.
Весь мир исчез для него, и в мире остались только эти глаза, удивленные и обольщающие, те самые, что призывно просияли ему в ночной чамбильской листве.
Зазвенела, дрожа и замирая, лютня — то Зульхумар спросила прерывающимся от волнения голосом:
— Кто ты, всадник с бронзовым луком? Чей ты сын? Откуда ты родом?
Гор-оглы, сильный и статный, топкостанный и широкоплечий, подошел к царевне, взял ее за руки и сказал:
— Я — Гор-оглы, сын маслобоя Равшана, я прибыл к тебе из Чамбиля, из города равных, потому что полюбил тебя.
Зульхумар не нашла в себе силы, чтобы ответить, ибо и для нее весь мир, колдовской и человеческий, земной и подземный, его свет и его тьма заключались теперь в одном Гор-оглы. Так и стояли они перед всем базаром, никого не видя, на возвышении, взявшись за руки, читая в глазах друг у друга свою жизнь. А толпа гремела.
— Не бывать тому, чтобы сын жалкого маслобоя стал мужем ширванской царевны! — кричали одни.
— Этот сын маслобоя сильнее и, видимо, достойнее всех вас, высокородных! — кричали другие.
— Прогони его, госпожа! — шипели старые мамки.
А молоденькие служанки, закрасневшиеся, как мак, пораженные видом Гор-оглы, шептали царевне:
— Он прекрасен, он красивее вас!
Кто знает, как бы поступила тогда настоящая царевна, наделенная девичьей робостью и стыдливостью, но Зульхумар была не дочерью шаха, а дочерью пери, и пери Юнус произнесла то, что хотела произнести:
— Я люблю тебя, Гор-оглы. Я ждала тебя, опора Чамбиля. Мы отправимся с тобой во дворец к моему отцу, ширванскому шаху Карахану, и ты попросишь у него, чтобы я стала твоей женой.
С этим Зульхумар закрыла лицо покрывалом, Гор-оглы взял ее на руки, спустился с желанной, легкой ношей по сорока ступенькам, усадил Зульхумар в седло, вскочил и сам на Гырата и поскакал во дворец ширванского шаха. Тут не только знатные, но и простолюдины пришли в негодование: где, мол, видано, чтобы джигит, никому нс известный, еще и не жених даже, так запросто, на виду у всех, обращался с девушкой? И несколько юношей и пожилых людей и стариков из числа самых знатных поспешили к шаху, чтобы рассказать ему о позоре, о беде, которые неожиданно на него обрушились.
Если говорить о Карахане, о шахе Ширвана, то надо говорить о сердце пустом, холодном и тщеславном. Всему на свете он предпочитал вино и охотничьи забавы. Только и было в нем хорошего, что не любил он войн, и ложе неги посреди цветов ему было милее походного шатра. Он преследовал дичь в горах, когда пришла к нему горькая весть о том, что при смерти его единственная дочь Зульхумар, давно уже страдавшая тяжким, смертельным недугом. Не знал еще Карахан, что Зульхумар скончалась, что пери Карин унесла ее ночью и похоронила в дальнем лесу. Карахан примчался во дворец, но увидел, что весть оказалась ложной, что дочь его жива и здорова, что небывалой красотой заблистала она: это пери Юнус проникла вместе с матерью в шахский дворец и, обратившись в Зульхумар, легла на постель покойницы. Сперва Карахан, потрясенный до глубины души, глазам своим не поверил, но потом подумал: «Так и должно быть. Ведь Зульхумар вся в меня».