Выбрать главу

Короче, расстегнула она, краснея, ширинку, и такое я увидел, что можно было и полгода ждать. И чтобы не распаляться, попросил срочно застегнуться. Потом, весь взбудораженный поклялся ей в верности, она поклялась, после чего я веление папаши изложил. - Кстати, - сказал, - папаня посредством заочного соревнования решил выявить среди своих новоиспеченных невесток лучшую кулинаршу и приказал всем вам к завтрашнему утру блинов напечь... Как ты? не оплошаешь? Она скисла сразу, плечи опустила, сидит, чуть не плачет. - Что, - спрашиваю, - хреново у тебя с кулинарией? - Да нет, - отвечает, - напротив. Боюсь, после моих блинов твой папаня меня на кухню отправит шеф-поваром. - Ну да?! - привстал я. - Что, и, в самом деле, по блинам ты мастерица? Я их просто обожаю, если прямо со сковородки да с медком или просто сгущенкой. - Я по многим делам мастерица, - ответила Вика, - а если что по молодости лет не умею, то ведь ты меня научишь... Я хорошо ее понял. Стать и все остальное у меня не из последней сотни, девушки на улице оборачиваются, а уж телефончиков и визиток, духами пахнущих, в карманах вагон и маленькая тележка. Правда, карманы те в Москве остались, да ну и бог с ними. У каждого мужика своя единственная баба, только найти ее надо, а я, похоже, свою нашел и карманы эти теперь мне без надобности. В общем, я понял, что надави я немного, поплачься горько на одинокую свою мужскую долю, бицепс, наконец, напряги, и выскочит она из своей шкурки прямо мне на колени. - Выскочу, только попроси, - сказала она, вуалетку свою поправив, - только без кожи. - А как же ширинка? Ведь она легко открылась? - Вокруг нее клеем не мазали, как ты не понимаешь... - А... Ну ладно. Давай решать, как жить будем. Я себе, наверное в углу постелю, чтобы чего случайного не получилось. Ночью, например. - Понимаю... Противна я тебе с этими бородавками... - заплакала. - Ничего ты не понимаешь! Представь, это я в лягушачьей шкурке. И если бы ты меня обнимать-целовать стала, а я не сопротивлялся, чтобы ты обо мне подумала? Конечно, что я маньяк какой. Да еще одна вещь. Я ведь за три с половиной месяца привыкнуть к тебе могу. Внешний вид - это ведь не главное. Представь, влюблюсь я в твое внутреннее содержание, сольется оно с внешностью, и потом я по нему тосковать буду... - Понимаю... Ну что, давай, милый, спать? - Давай.

8.

Вика улеглась на кровати, повздыхала тихонечко и затихла. Попив немного вина, покурив на балкончике, я сдвинул кресла и, помечтав, заснул. Поспал всласть, проснулся, чтобы добавить, и вижу на себе... кожу лягушачью. Вскочил опрометью, свет включил и тут же остолбенел - на кровати не лягушонка моя лежала, а девушка невиданной красы... Не знаю, что со мной случилось, после того, как наши глаза впервые встретились. Наверное, что-то очень серьезное, потому что лечь рядом с ней я не сразу решился. Она, от потолка глаза оторвав, посмотрела так пристально, так емко, что я почувствовал себя Ванькой-дураком. Ванькой-дураком на спор девок портившим, Ванькой-дураком в печи-самоходке на турков ходившим, Ванькой-дураком папане-шизофренику малодушно подчинившимся. Конечно, все это осталось в прошлом, в этом не было у меня сомнения, но в будущее, волшебное сладкое будущее, лежавшее в моей постели, входить мне было страшно. С Люсей и Варей, последними моими женщинами было все просто, с ними я играл и наслаждался, с ними я был самим собой, потому что они были просто женщинами, знавшими, что они просто женщины. С ними я мог дурачится, быть Ванькой-дураком, быть самим собой... - Не бойся, Ваня, я тоже простая женщина... И жена твоя преданная... - раздался с кровати волшебной призывности голос, когда я уже решил вернуться в кресло, чтобы все хорошо обдумать вместе с бутылочкой «Малаги». - Да больно красива ты и, видать, умна, если мысли читаешь... - сделал я шаг к кровати. - Я для тебя одного красива, а умна для нас. Да иди ж ко мне! - протянула руки, груди ее обнажились, разрушив мгновенно стену, нас разделявшую. Я бросился к ней, она впилась мне в губы. Тут же все закружилось, и я попал в особое пространство, в котором были только она, я, радость и наслаждение. Потом она лежала рядом, на окровавленной простыне лежала, и счастливо смотрела в глаза. Я тоже счастливый и глупый, боясь, что все это прекратиться, и она опять скроется в своей лягушачьей шкуре, признался: - Господи, как я тебя люблю... На прекрасное ее лицо набежала тень. - Что такое? - обеспокоился я. - Что-нибудь не так? - К рассвету я должна буду одеться... - Я найду тебе какое-нибудь платье. Она грустно улыбнулась: - Платьев у меня миллион. К рассвету я должна... должна надеть свою шкурку. - Понятно, - помрачнел я, представив, как выйду с лягушкой к завтраку, как ехидно улыбнется Петр, оторвав глаза от мобильника, как Шемахинская царица поинтересуется, не было ли мне холодно ночью, как Вася, намазывая икру на хлеб с маслом, скажет: - А ты чего икру не ешь? А... Понял... - Ты не грусти, если бы судьба моя сложилась по-другому, мы бы не встретились... Сказав, она принялась меня целовать, и мы вновь оказались в раю, но совсем другом, не в том в котором побывали в первый раз, когда узнавали друг друга, а в каком-то уже родном.