12.
А вот потом что было... Да, это судьба...
Пешком мы решили домой идти. Луна впереди огромная, красная почему-то зловеще, сверчки чирикают, лягушки квакают, и комаров почти нет. Вика счастливо-молчаливая в платье белом, я - рядом, ну, дурак дураком от полного счастья. И за руку взять хотелось, и за талию, да и просто поцеловать. Но как за талию взять? Почувствуешь бородавки, и все, конец настроению, сплошная зоологическая проза. Ну я придумал, когда мосток проходили, на расстоянии целоваться, чтоб без рук. Она, розовея, согласилась, мы встали в метре друг от друга и губки вперед потянули...
Если бы вы знали, какое это счастье, так по-детски целоваться! Мы так породнились... Потом разговаривали, жизнь планировали до маразма самого, чтобы не скучно было. Все придумали, как жить, как рожать, темы для ссор придумали, и как мириться без холодной войны... Я еще философствовал, что, может, так и надо жить? Стрельнул за околицу и живи, радуйся прямолинейной жизни, проведением вселенским организованной.
- Ты просто хорошо стреляешь! - засмеялась она на это.
- Да, лучше всех, - засмеялся я, - почти уже совсем привыкший к ее сказочному личику.
Под конец она сказала, как неприятно ей будет свой головной убор лягушачий назад надевать и вновь передо мной в прежнем виде являться.
...А дома всему конец пришел - не нашла она своего наголовника. Пятый раз поискав по всему дому и под окнами посмотрев, уселась вся белая, в кресло и сказала, как из могилы:
- Все Ваня, конец любви нашей пришел. Я без этого шлема каждый день на год лицом стареть буду и через несколько месяцев в одни бабушки тебе сгожусь... Представь, что такое женщине жить с таким фактом на сердце.
- Так найдем! Через час я со своей дружиной все вокруг переверну, и дворец тоже, если подобру-поздорову не отдадут! А если сожгли уже, как в сказке, в институт твой нарисуемся, как в Царьград константинопольский. Точно, в институт! Мои орлы до медсестер, ох как, охочи!
- Ладно, милый, утра вечера мудренее. Давай вместе ляжем, а? Что-то мне страшно...
13.
Под утро я проснулся от чувства пустоты, владевшего мною безраздельно, и увидел, что Вики рядом нет. Вскочил, как ошпаренный. И сразу записку увидел. На столе она белела в сумеречном свете. Подошел, взял с трудом оцепеневшей рукой, стал читать:
"Прощай, милый, навеки прощай! И дело не в маске, не совсем в ней. Я знаю, не стоило, наерное, тебе это писать. Не стоило писать, что я люблю тебя, как-то неестественно сильно, что мне кажется - не только любовь сливает мое сердце с твоим, но какие-то еще волшебные силы. Прощай, милый, прощай! Забудь обо мне, женись, роди чудесных деток, я буду молиться за тебя и за них!"
Слезы навернулись мне на глаза, стала тоскливо, как никогда и близко не было. Походив по палатам, к отцу пошел, он в Тайном приказе один сидел, мухомор-мухомором. Подошел, ноги ватные волоча, сказал, что жена ушла. А отец нехорошо так улыбнулся и рукой махнул:
- Ладно, Ваня, не горюй. Стрел у тебя в колчане достаточно.
Я от изумления рот раскрыл:
- Ты что, думаешь, я ее на каку другую поменяю? Она же единственная...Ты что, ее не видел?
- Видел, хороша девица, ничего не скажешь.
- А если бы ты с ней поговорил, если бы пообщался, то...
- Говорил и общался. Только не с ней, а с Гавриилом Григорьевичем о ней. Час всего назад. И он сказал, что лучше бы нам держаться от нее подальше.
Гавриил Григорьевич, генерал известной службы, двадцать лет как был в отставке, но ни связей, ни ума своего (не то, что папаня), не потерял.
- И что он рассказал?
- Он никогда ничего не рассказывает. Он просто посоветовал ее не искать и вообще забыть, потому что так лучше будет. Всем лучше.
Отец посмотрел пристально, тягуче, и я, ревностью пронзенный, вскричал:
- Послушай, а это не ты, старый пердун, ее выкрал?!
Тут кто-то вошел в комнату, я обернулся и увидел в дверях Малюту, стрелецкого голову. За ним стояло пяток стрельцов, самых папане преданных по причине высокой зарплаты и премиальные за хорошее поведение.
- Нет, не я, - ответил отец, когда я посмотрел на него, желая узнать, что сей демарш означает. - Хотя, сам понимаешь, Ваня - тот не мужчина, который, увидев ее, об этом не задумается. И хватит об этом. В порядке соболезнования предоставляю тебе возможность самому выбрать себе невесту. В твоем распоряжении будут сутки, мобильник и все девушки мира.
- Нет уж папаня, хватит измываться! Сыт по горло! - сжал я кулаки. - У меня есть законная супруга, и я ее на краю света найду.
- В башню его, - приказал отец стрельцам, покрутив пальцем у своего виска. На хлеб и воду. Когда образумится - в кандалы и на Кулички из лука по Парашке стрелять.
Стрельцов было много, потом, когда я со зла размахался, еще прибежали...
14.
Башню - Александровский централ - с двойным колюче-проволочным периметром отец построил для убедительности. Какое государство без тюрьмы? Да никакое. И сажал он в нее тоже для убедительности, правда, одних лишь прилипчивых пьяниц и местных революционеров. Они же ее изнутри и расписали - первые углем от кострища, вторые - собственной кровью. Пьяницы, конечно, были авторами изображений чертей и прочих рогатых марсиан, летающих в тарелках. Революционная же кровь тратилась на подновление размашистой надписи "Коммунизм - это советская власть плюс электрификация всей страны", произведенной, наверное, потому что в башне было темно, как в дореволюционном крепостническом прошлом.
Башню никто не сторожил и не обходил, ибо вход в нее по обыкновению надежно на присужденный срок закладывался кирпичом с применением быстро каменеющего раствора. Когда же он заканчивался, заключенному сбрасывали из единственного оконца пятикилограммовую кувалду, и тот при желании мог освободиться собственным трудом.
Когда меня заложили, я хорошенько пообедал хлебом-водой, устроился на ворохе свежей соломы и принялся размышлять, и делал это несколько дней кряду. Поначалу ничего путного не получалось: как только перед моим мысленным взором раскрывались декорации и действующие лица моей драмы, так сразу становилось ясным, что действие происходит в сумасшедшем доме с развитой инфраструктурой и тщательно подобранным составом. Нет, все-таки надо иногда залечь в башне на ворохе естественной соломы и хорошенько подумать. Шизик мой папа? Конечно, шизик. Но включите телевизор и в трех из двадцати программ увидите либо Аустерлиц, либо Бородинскую битву, либо Гражданскую войну между Севером и Югом в исполнении программистов, мерчендайзеров, промоутеров и прочих крепостных лиц современности. И папа мой такой же, как они - не дурнее, но богаче, и настолько богаче, что хватило у него денег свой удел частоколом обнести, и от всей дури мировой спрятаться. Или дурь свою от мира спрятать. Хотя дурь его особенная, с гуманистическим смыслом. Вот почему он с хохлами, да галичанами понарошку воюет? Да потому настоящей войны с ними не хочет. Но игры эти мне все равно не нравятся. Почему? Это просто - сейчас ведь они, в основном, в средние века играют, ну и немного попозже Возрождения. А что начнется, когда в Веру Засулич играть начнут, а потом и в братков Ульяновых? И отчего это только? Может быть от обезличивания? Сегодня ведь не пиво делают для людей, а людей для пива. Ведь хороший, самостоятельный человек никогда не захочет быть, ни Джорджем Вашингтоном, ни Лениным, как Березовский, ни даже Владимиром Вольфовичем. Он собой захочет стать, захочет сам для себя и, может быть для других свое что-то эдакое придумать...