- Ну вот, мир да любовь! - неожиданно прогромыхал совсем рядом голос отца, и вслед за этим онзахохотал.
Молодые люди как по команде повернули головы, да так и застыли, обнявшись: в дверях, чуть не касаясь головой притолоки, стоял, широко улыбаясь, Степан Иванович. Марина спрятала лицо у Максима на груди, точно голубка убрала голову под крыло. Отец поглядел на сына, несколько раз кивнул, для убедительности прикрыв глаза, и жестом пригласил обоих на кухню, где уже возмущенно шумел электрочайник.
Уселись за стол. Мария Павловна подала заливную рыбу и оладьи; то и другое - гордость ее кулинарного искусства. Сноха, как сразу же мысленно назвала Марину хозяйка, по достоинству оценила первое блюдо, ответив на вопрос будущей свекрови:
- Очень вкусно. Вы знаете, моя мама так любила рыбу готовить! Ей судак нравился...
- Это тоже судак, - заулыбалась Мария Павловна.
- Да? То-то я гляжу - вкус похож. Только у нее желе почему-то гуще было, может, желатина много добавляла? А у вас - прямо пальчики оближешь!
- Почему "добавляла"? - неожиданно встрял Степан Иванович. - А сейчас что, не добавляет?
У Марины вилка выпала из рук. Она опустила голову и уткнулась глазами в тарелку.
- Папа! - Максим демонстративно положил на стол вилку и нож. - Ну что ты, в самом деле!
- А что? - недоуменно взметнул брови глава семьи. - Что я не так сказал? Спросил только, может, уже перестала готовить? Выяснить хотел, почему.
- Вот и выяснил...
- Да что, черт возьми, произошло, в конце концов? Или тайна какая-то витает здесь? Не молчите оба, скажите же что-нибудь!
- Отец... - медленно проговорил Максим, - у Марины больше нет мамы... Она умерла два месяца назад.
Маринка не выдержала, затряслась вся, достала платок.
- Господи, царица Небесная... - всплеснула руками Мария Павловна. - Да что же это... Ты уж прости нас, доченька, не знали ведь мы...
И только она произнесла это слово - "доченька", как Марина залилась плачем на плече у Максима; вспомнила, видно, как мать ласково называла ее так же. А может, даже и голоса были схожи...
Мария Павловна подсела к ней ближе, нежно погладила по голове:
- Ничего, успокойся... Степан Иванович ведь не со зла, не хотел... Не знали мы об этом.
Степан Иванович поднялся, подошел сзади, легонько обнял Марину за плечи:
- Ты уж прости меня, дурака старого, я ведь не подумаю - как ляпну что, самому потом тошно и перед людьми стыдно. Честное слово, я не знал, а Максим нам не сообщил...
Марина выпрямилась, вытерла остатки слез, подняла на него мокрые глаза.
- Ничего, не волнуйтесь. - Она через силу улыбнулась. - Я все уже пережила, отревела свое... - Она шмыгнула носом, снова потянулась к платку. - Разве я не понимаю... откуда вам было знать?
- Ну, вот и хорошо, - просиял Степан Иванович, - вот и ладно. Забудем. А ты ешь, Маринка, ешь, не смущайся, вон худющая какая, тебе поправляться надо.
Она мелко закивала, снова подняла на него глаза. Теперь уже без натуги улыбнувшись, проговорила:
- Эра милосердия - она ведь еще не скоро наступит, как говорили в фильме...
- Точно говорили, правильно говорили! Молодец! - одобрительно воскликнул Степан Иванович.
Мария Павловна погладила ее по руке:
- Ты, верно, нас стесняешься... Да так уж оно и должно, в гостях всегда так. А ну, отец, пойдем, оставим молодых одних; им есть о чем поворковать, да и кушать будут лучше. А мы с тобой уж сыты, недавно чаевничали.
- И то верно, - крякнул Степан Иванович. - Ну, вы тут сами, без нас, - он обвел рукою стол, - найдете чего... слышишь, Максим?
- Ладно, пап.
И они ушли.
Так начался и прошел этот вечер, а как закончился - о том судить из следующего.
Едва за Максимом и Мариной закрылась дверь, Степан Иванович спросил у супруги:
- Ну, как она тебе?
- Хорошенькая, - улыбнулась Мария Павловна. - Смущается, правда, очень, а так миловидная, глаза не злые, да и одета неброско, не то что другие - глядеть тошно.
- Да, - кивнул Степан Иванович, - мне тоже глянется. Только побойчее бы надо, время нынче такое. Ну, ничего, это в первый раз, потом какая-никакая смелость придет. А вообще она видная. И тут главное, мать, в том, чтобы она и оказалась для него той самой Манон, о которой он без конца грезит. Помнишь? Найду, говорит, свою Манон, вот тогда...
- Да сдалась бы она ему, тоже музу нашел...
- Ты это про Марину?
- Нет, что ты! Я - о Манон Леско. Она ведь куртизанка.
- Ну, тут, мать, не скажи. Муза - она и есть муза. Здесь действует прием - олицетворение вместе со сравнением; результат - вдохновение. Нет его, нет восторга перед женщиной - пусть даже она для него ассоциируется с той далекой куртизанкой - и нет работы. Максим прав. Придет - пусть расскажет о Марине.
Помолчали. Повздыхали. В заключение Степан Иванович произнес:
- Хоть бы уж она стала для него тойМанон! Может, сын наш возьмется, наконец, за ум. Тогда нам его Маринка дочерью родной станет. Ей-ей, станет!
И быстро ушел в свою комнату.