Барон разглагольствовал, удобно усевшись в кресле:
— Почему мы проиграли? Потому что мы как следует не уважали авторитет, не имели дисциплины, среди нас не было выдающихся личностей. Большевики показали нам, что значит один человек, с железной волей, четким планом действий, не знающий сомнений… и теперь мы ответим им тем же оружием, разобьем их так, что только щепки полетят! Вы не верите? Это потому, что вы не были на войне. Война закалила наши характеры, научила нас равнодушию к мелочам мирной жизни, гордости смерти…
Мэри невольно вспомнила свою жизнь в Каире и тот день, когда они с Карнарвоном нашли Райта в гробнице. Муж мог погибнуть, но как велика разница между смертью на поле битвы и в подземелье среди мумий. Райт, как и прежде, отворачивается от действительности. Он никогда даже не обращался к ней повелительным тоном, как… мужчина. Он живет в стране каких-то пустых мечтаний, фантазий, закапывается в непонятные древности и даже не думает о том, нужна ли кому-нибудь его работа. Какой контраст с бароном!
Барон почувствовал, что произвел впечатление. Помял в пальцах платок, показал два ряда здоровенных зубов и сменил тему:
— Я совсем забыл, что дамы не любят разговоров о войне! Воспоминания захватили, простите… Вы были вчера на премьере в опере?
Изобретатель «Паралоса» заявил, что ему необходимо снять мерку с пациента — аппарат должен прилегать к голове.
— Такой шлем должен сидеть, как рыцарский. Для этого мне понадобится отливка с черепа. Волосы необходимо остричь и зачесать.
— На это я не могу согласиться! — в возмущении воскликнул Райт.
— Но поймите же, господин профессор…
— Возможно, нам удастся найти какой-то компромисс. Загляните ко мне.
Увидев Нефрет, изобретатель согласился, что жаль было бы остричь такие красивые кудри.
— Это было бы грешно, — добавил Райт.
— Попробуем иначе.
Изобретатель гладко, вплотную к голове, зачесал волосы царевны и надел ей на голову резиновую купальную шапочку. После этого сделал гипсовую отливку. Пока гипс застывал, он внимательно присматривался к Нефрет и наконец с улыбкой сказал:
— Я сделаю для нее египетский шлем, если только сумею соблюсти стиль. Такая милая девушка заслуживает того, чтобы всем нравиться.
Райт не знал, было ли это насмешкой или выражением искреннего восхищения. Тон мастера раздражал его и он хотел побыстрее избавиться от изобретателя, чтобы остаться наедине с Нефрет.
Мэри бродила по своим большим комнатам и отчаянно скучала. Муж возвращался домой поздно и, садясь за стол к ужину или отдыхая в кресле, был не расположен к разговорам. На вопросы отвечал коротко и все более механически, как если бы сами ответы утомляли его.
Можно было бы пригласить гостей — на чай, танцы, музыкальную вечеринку, но радушно встречать и занимать их — требовало усилий. Райт мог клятвенно пообещать вернуться вовремя и вовсе не прийти; в каком положении окажется тогда хозяйка? В музее, со своими папирусами, муж решительно утрачивал всякое чувство времени. А может, дело в том, на что намекал тогда секретарь?
Мэри сама не знала, стоит ли и дальше задумываться над гнетущей домашней обстановкой или забыться среди друзей и развлечений. Но все-таки ей нужен был кто-то рядом, с кем можно было бы поделиться мыслями и впечатлениями… Может, пригласить барона? Но она пугалась его больших жадных рук.
Мэри стояла у широкого окна, выходившего на заднюю аллею. На другой стороне улицы — авто с лениво развалившимся за рулем шофером. Это вечно ждущее авто наводило на нее непонятную грусть. Отвела глаза, стала рассматривать узоры на коврах, по которым столько раз проходила.
Бессознательно подошла к фортепиано и начала барабанить тустеп, потом онстеп и другие шумные мелодии. Недовольно ударила раскрытой ладонью по клавиатуре своего «Бехштейна» — впервые, вероятно, ощутившего на себе такой удар. Струны застонали.
Мэри поспешно оделась, села в авто и поехала в город. Ходила по магазинам, вспоминала все безделушки, которые покупала когда-то от нечего делать, встретила в кондитерской нескольких знакомых, выпила чай, съела несколько пирожных, выкурила несколько папиросок и вернулась домой к обеду. Райт с каждым разом ел все торопливей, словно ему жаль было тратить время на такую лишнюю вещь, как обед. Он спросил у Мэри, какая сегодня погода — будто и вовсе не выходил из дома.
— Зависит от того, кто и как чувствует… Иногда солнечные дни кажутся хмурой осенью, — ответила Мэри, стыдясь своей откровенности.
Райт не заметил в ее словах ни тени признания.
— Да-да… — машинально повторил он, — все зависит от того, кто и как чувствует…
Пикок писал Райту:
«Ваши рассказы о Нефрет напоминают чудо или сказку, а наши трезвые времена не признают ни чудес, ни сказок. Да, те люди, которых Вам хотелось бы оживить, жили чудесной жизнью… как Вам, по крайней мере, видится. А не кажется ли Вам странным, дорогой Райт, что именно наши земляки — ибо и в Вас течет английская кровь — о которых весь мир говорит только как о спортсменах и промышленниках — создали самые замечательные сказки? Возьмите для примера Оскара Уайльда. А забытые теперь прерафаэлиты — не рассказывали ли и они сказки, все явственней смешивая правду и фантазию? Я даже сказал бы, что именно англичане создали произведения, в которых фантазия звучит наиболее убедительно — таковы Шекспир, Стивенсон, Эдгар По, Киплинг, Уэллс.
Я упоминаю об этом только потому, что объясняю для себя Ваш подход к опытам над Нефрет Вашим английским происхождением. Не сердитесь, но иначе я не могу принять как удовлетворительные научные основания изложенных Вами фактов. Вы сумели облечь творения Вашего воображения в реальные образы. Возможно, здесь сыграло свою роль ясновидение, которому наука также придает большое значение. Талисманы, на которые Вы, в отличие от других, уже обратили внимание в своей книге, могут послужить примером этой научно разъясненной тайны. Я легко могу поверить, что в состоянии транса Вы прожили иную жизнь, наполнив ее образами, что взрастило ваше жадное воображение. Эти впечатления были почерпнуты из жизни — хотя лишь бессознательно восприняты, утаены. Я отнюдь не собираюсь опровергать то, что Вы с такой решительностью утверждаете, однако полагаю, что в своей теории Вы слишком смело заполняете пробелы, перед которыми в задумчивости останавливаются Ваши старшие коллеги-исследователи. Ваши гипотезы блестящи, они возможны, но остаются фантазией. Помните, что Ваш незабвенный покойный учитель, Стакен, был первостепенным воплощением строго научного метода.
Вы превосходно изобразили судьбу царевны, но мы — приверженцы старого метода, следившие с большой симпатией за Вашей деятельностью — надеемся теперь, что Вы порадуете нас действительно научными сочинениями. Мы с нетерпением ждем публикации собрания Стакена под Вашей редакцией. Вы уже отдали дань красивым сказкам, а сейчас должны показать второе, не менее характерное свойство англичанина — рвение. Именно такого рвения потребует наследие Стакена. Только целенаправленная воля и ясная голова помогут Вам пробраться сквозь лабиринт манускриптов. Я не сомневаюсь, что Вы преодолеете все трудности и Ваше имя займет подобающее место рядом с именем Вашего великого учителя…»
Папирусы Стакена мало интересовали Райта и он оставил их на попечение своих ассистентов. Ассистенты не могли разобраться с некоторыми нечитаемыми и непонятными местами, зато честно заглядывали в словари и упорядочивали материалы.
Ассистент Курт Ремер считал, что сам черт подтолкнул его заняться египтологией. Его отец — большой знаток персидской литературы и автор целого ряда ныне забытых исследований — поддержал решение сына: Египет был тогда в моде и обещал лучшее будущее, чем Персия. Курт был сперва учеником Стакена и терпеть не мог старого профессора, затем перешел под начало Райта, которого воспринимал как чудака.