Вышел из кабинета надутый и будто обиженный, оставив ассистентов теряться в догадках. Как ему угодить? Они отшучивались:
— У него не в порядке нервы.
— Слишком долго находился в обществе трупов.
— Надо бы его куда-нибудь вытащить на свет божий!
Сцена ревности, которую Макс устроил Курту, позабавила молодого египтолога. Курт не скрывал своих симпатий к Жанне, но вел себя с ней корректно. Макс не смог оценить его помощи Жанне: ведь это он, Курт, придумал сенсационную роль, что станет поворотным пунктом ее сценической карьеры. Жанна его помощь оценила и с радостью отблагодарила бы Курта, если бы не страх перед Максом, служившим для нее символом всемогущего капитала.
«Артистка, мой дорогой, — говорила она, — не может жить одним талантом, ей нужен хлеб… и к тому же с маслом. Понимаешь?»
Курт понимал даже слишком хорошо, потому что сам прибегал к помощи Макса, когда его баланс оставлял желать лучшего.
Но горечь не проходила. Мало того, в часы работы, когда он так нуждался в спокойствии, над ним нависала тень Райта. Все это приводило Курта в дурное настроение.
Однажды вечером у него возникла мысль свести Жанну с Райтом, но резкие возражения Макса прогнали ее вместе с желанием проявлять какую-либо инициативу.
Как-то раз, когда Курт выходил из музея, Райт окликнул его:
— Подождите. Пойдем вместе.
Курт молча стоял в коридоре и ждал профессора.
— Пообедайте со мной.
В ресторане Райт велел подать коньяк и выпил две-три рюмки, не дожидаясь закусок.
— Не удивляйтесь, что я разогреваю себя. Это хорошо влияет на мозг. Что вы думаете о галлюцинациях?
— Я никогда ими не интересовался и, должен признаться, никогда их не испытывал. Иногда на улице мне может кто-то привидеться или ночью возникает впечатление, что я слышу какой-то знакомый голос или даже мелодию… но это все обычные явления… не то иллюзии, не то воспоминания… Не знаю даже, имеют ли они что-нибудь общее с галлюцинациями.
— А у меня по ночам, во время работы, не раз появлялось совершенно явственное чувство, что между мной и стеной встает какая-то фигура. Я вижу ее так отчетливо, что боюсь встать и притронуться к ней рукой, чтобы проверить, там ли она… Я убежден, что дело в нервном напряжении… это сознательное усилие, попытка приблизить к себе человека, о котором я думаю уже давно…
— И вы уже пробовали проверить..?
— Проверить можно только тогда, когда я буду абсолютно уверен, что не ошибаюсь. Я могу все уничтожить одним неосмотрительным, преждевременным шагом… Здесь главное — сама подготовка. Ошибок делать нельзя. Вы меня понимаете?..
— Не совсем.
— Я читал, что время — вещь совершенно условная, и что в духовной сфере три минуты или три тысячи лет по смерти не составляют такой уж существенной разницы, тем более, если учесть, что жизнь на нашей земле существует миллиард или сколько-то там миллионов лет. Может, время является лишь одной из форм пространства, а известно, что пространство теперь не играет никакой роли… Возьмите, к примеру, радио. Кто-то говорит за десятки тысяч миль от вас, тысячи людей говорят одновременно по всей земле, и вы можете их приблизить к себе с помощью обычного радиоаппарата и слышать их так, как если бы они находились рядом с вами. Почему же нельзя услышать тех, кто обращается к нам через бездну трех тысяч лет? Ведь с научной точки зрения они только что замолчали, их голоса доходят до нас только сейчас… совсем как с расстояния в три или тридцать тысяч километров.
— И вы поставили эксперимент, господин профессор?
— Я утверждаю, что радиоаппарат намного менее развит, чем аппарат, называемый человеческой душой. Внутри нас есть такие же антенны, мы владеем такими же волнами, что способны распространяться на значительные расстояния… нет, не такими же, а более тонкими, всепроникающими… На каком основании я это утверждаю? На том, что я хорошо слышу кое-какие голоса людей далекой эпохи, когда были созданы те глиняные таблички, над которыми вы просиживаете целыми месяцами, пытаясь разобрать несколько слов…
— Интересно, очень интересно… — замялся Курт, потеряв охоту к дальнейшим расспросам. — Отличный коньяк, господин профессор… налить вам еще? Не удивляюсь, что вам понравился этот напиток — от него не отказались бы и наши египетские боги.
Райт пил, задумавшись и не замечая собеседника.
— Жаль человека, — говорил себе Курт. — Лучше всего было бы сдать его в санаторий, но как?..
На следующий день в музей зашла Мэри и попросила Курта уделить ей несколько минут для разговора.
— Должна вам откровенно сказать, что я опасаюсь за здоровье своего мужа и не вижу способа ему помочь. Я предоставляю ему свободу, не спорю с ним и все надеюсь, что через месяц-два его работа примет другое направление…
— Я тоже обратил внимание на его состояние вчера, когда обедал с профессором. Самым правильным выходом был бы санаторий… но я понимаю, что…
— Я уже советовалась с врачами. Они спрашивают о симптомах. Но мне трудно им что-либо ответить… Внешне он кажется совершенно нормальным. Все говорили, что его доклад произвел прекрасное впечатление, хотя я, честно говоря, боялась скандала. Я по целым неделям его не вижу…
У меня нет возможности понаблюдать за ним. Вам это намного легче сделать. Именно с такой просьбой я хотела к вам обратиться. Не могли бы вы внимательно проследить за его расписанием и работой и все аккуратно записать? Не для меня, а для врачей — они нуждаются в этих сведениях для диагноза.
— Конечно, к вашим услугам, я всегда рад помочь…
Согласно наблюдениям Курта, Райт в некоторые вечера запирался в кабинете, где лежала теперь в своем саркофаге Нефрет, и часами просиживал неподвижно, погруженный в задумчивость — лишь изредка вскакивал, чтобы записать несколько слов. При соучастии сторожа, который уже привык к чудачествам профессора, нетрудно было даже следить за ним в замочную скважину — свет падал прямо на фигуру Райта.
Все, что они видели, подтверждало известные факты: Райт проводил какие-то непонятные эксперименты. Он не напрягался, не выказывал особых усилий — просто сосредоточенно сидел рядом с телом Нефрет. Так сидят порой люди, угнетенные потерей близкого человека, прежде чем осознают, что смерть унесла этого человека навсегда и его не вернуть обратно. Но в выражении лица Райта не было боли или тоски. Он сиял улыбкой радости — совсем не той вежливой, натянутой улыбкой, с какой здоровался каждое утро со своими подчиненными.
Курт подумал, что сумасшедшим даровано блаженнейшее состояние: они видят только мир своего воображения.
В музее и в научных кругах начали упорно поговаривать, что драгоценные коллекции нельзя и впредь доверять человеку, который занят одним собой, но никак не музеем и все реже встречается со своими сотрудниками. Высказывалась мысль, что Райт, оказавшись замурован в египетской усыпальнице, пережил потрясение и с того времени так и не оправился, а возможно, никогда не выздоровеет. Некоторые считали, что Райт достоин уважения как гениальный исследователь и смелый первооткрыватель, но пост директора должен занимать человек практичный, трезвомыслящий и обладающий организационным талантом.
После смерти Стакена Райт так быстро занял его место, что никто не удивится, если этого поспешно выбранного ученого заменят кем-нибудь другим.
Курт слышал все эти разговоры, беседовал с товарищами по работе, которые лучше других ощущали тягостную обстановку. Раздавались и иные голоса: если бы кто-нибудь убедил директора взять отпуск на месяц-два и подлечить нервы, говорили они, Райт несомненно забыл бы о своей египетской царевне. Кстати, пока он будет отсутствовать, Нефрет можно перевезти куда-то еще или обменять на другой древний памятник, скажем, из Британского музея…