В России всегда существовали семьи, среди кровавых потрясений сохранявшие благополучие и чистоту неучастия в злодействах; можно подумать, будто те, кто потрясал основы жизни ради своей корысти, оберегали эти семьи с бессознательным расчётом на ещё худшие времена.
Дом Венедикта Борисовича Колычева, двоюродного племянника Умного, располагался на опасной Никольской улице, заселённой старыми боярскими семьями. Здесь чаще, чем в других концах Москвы, люди ждали ночного стука в ворота, надругательств и казни без суда. И родичи у Венедикта Борисовича подобрались один опаснее другого.
Он был родным племянником покойного митрополита Филиппа. С другим племянником митрополита случилось несчастье, висевшее, наверно, и над Венедиктом, но как-то пронесло и только косвенно, даже счастливо повлияло на его семейную жизнь.
Тогда Филипп был ещё жив и даже сана не лишён, хотя царь уже устал кричать ему: «Только молчи, одно тебе говорю, молчи, отец святой! Молчи и благослови нас!» Филипп уже не отвечал ему: «Наше молчание смерть приносит!» Смерть правила в России по законам, не подвластным ни Филиппу, ни самому государю. Слишком жестокие силы были разбужены в глубинах русского народа, чтобы остановить их словом.
Тем большей загадкой для всех, понимавших неодолимость этих сил, была бесстрашная душа митрополита. Сам воевода Басманов, хорошо знакомый со смертью, не понимал, зачем митрополит лезет под топор и отчего государь терпит его так долго. Был пущен слух, будто Филипп наводит на государя чары. Идея требовала опытной проверки.
Когда за опыты берутся власть имущие, вывод бывает жутковат, но убедителен. Для чистоты опыта взяли племянника митрополита Михайлу Колычева, заперли в доме, приковали к колоде и заложили три бочки пороха. Рванули. Крышу выбросило в небо, Михайлу вместе с колодой унесло шагов за пятьдесят от дома. Известный мерзавец Гришка Ловчиков (продавший многих, а под конец и благодетеля своего, опричника из первых, князя Вяземского) подскакал к колоде и обалдел: Колычев разбитым ртом пел псалом двадцать шестой — «Господь просвещение моё и спаситель мой, кого убоюся?»
Подъехал государь. На музыкальной протяжной фразе — «В день зол моих покрыл мя в тайне селения своего» — Михайле срубили голову. Всё тот же Ловчиков отвёз её митрополиту Филиппу со словами: «Не помогают твои чары, вот твой любимый племянник».
Никто не может вообразить, что испытал Филипп. Известно только, что он взял голову, поцеловал и произнёс: «Блажен, иже избра и прият их господь, память их род в род». И посмотрел на Гришку Ловчикова, как на мёртвого...
Смертельно боясь повторных опытов, однако понимая, что кроме страха у человека есть долг и совесть, другой племянник митрополита Венедикт Борисович взял на воспитание осиротевшую дочь взорванного Михайлы — Ксюшу. Когда у Венедикта Борисовича родился сын, его назвали Филипкой. Теперь у них были, что называется, золотые детки — дочь Ксюша старше на семь лет.
Что-то было в этом укромном счастье неправедное и непрочное. Действительно, оно продлилось не более двух лет, пока Филипке не настало время говорить. А он молчал. Как ни тормошили, заигрывали, даже нарочно обижали его, он только беспомощно помыкивал, но даже при большом желании из его мычания нельзя было выделить словечка «мама». «В кого он? — горестно восклицал Венедикт Борисович, говорун не только по характеру, но и по должности стольника при Посольской избе. — Зря мы назвали его в честь дядюшки. Того язык сгубил, он и внушил теперь Филипке — помолчать». Грустный юмор показывал, что Венедикт Борисович не потерял надежды на исцеление, тем более что сын отнюдь не был глухим.
Стольник не потерял и другой надежды — на возвышение по службе. На то, что подобревший государь, отменив опричнину, вспомнит о нём.
Надежда неразумная, опасная. Смерть всё ещё моталась по московским улицам, нагло заглядывая во дворы, как скоморох, с которого взять нечего. Он сам берёт, а ежели не дашь, такое тебе споёт или покажет... Но что поделаешь, в тридцать лет чин стольника уже не греет, как в двадцать пять, а от догадки, что с этим чином так и уйдёшь на отдых, ни капли славы не добавив роду Колычевых, хочется либо стрельницу в Кремле взорвать, либо упиться до блевания. Последнее и случалось к концу рабочего дня в бездельном повытье разных дел Посольского приказа, где всей службы было — пить до омерзения можжевеловый морс, ждать поручений, а если повезёт, то суетиться возле посланников, носить им меды с царского стола, считать довольствие и ради вытягивания секретов поить их, тупо молчаливых и осовелых...