Выбрать главу

   — Господи, что за жизнь! — возроптал Венедикт Борисович.

   — Обыкновенная.

   — В крови!

   — А, кровь... Ты в мясопустную седмицу сколь душ сгубил?

   — Я?!

   — Коров, баранов, куров.

   — Так то твари!

   — Твари — творения божии. Им под ножом, может, больней, чем людям. И без вины!

   — А душ-то у них нет!

   — Тебе откуда ведомо?.. Вот что: ежели мнишек наш внезапно пропадёт, немедля дашь мне знать. Коли доверенный холоп мой передаст тебе хоть на словах: «Всё в яму!» — вели его коня вывести за город, убить на свалке. Оставшееся имение его, вплоть до упряжи и грязной онучи, в печь, чтобы без следа. И он у тебя не был. Да это крайний случай, не крестись. Поедешь ко мне обедать?

   — Дунюшка ждёт.

Больше всего на свете Венедикту Борисовичу хотелось увидеть Дунюшку, жену, припасть к мягкой груди, пожаловаться и признаться. Она простит его за тщеславие и навлечённую опасность, она поймёт, сердце у неё твёрдое, истинная новгородка.

Всё-таки дядюшка уговорил проехать крюком, через Арбат.

Дорогой, где их никто не мог подслушать, Умной заговорил о том, что государство разворачивается на новый путь. Государь сильно изменился, отмяк после московского пожара. Он потерял доверие к опричным воеводам, сбежавшим прошлым летом от татар. Готовится объединение командования полков опричнины и земщины. Готовится возврат земель опальным и выселение опричников из конфискованных боярских вотчин. Много всего готовится, о чём не догадаешься... Ближайшая задача — разделаться с татарами, когда они полезут снова на Москву. Иначе страна может вернуться к положению до Куликовской битвы: за крымцами стоит сильная Турция, уже подмявшая большой кусок Европы. Участие в войне, в зависимости от успеха, выдвинет перед государем новых людей. Влияние Скуратова кончается, хотя он и силён ещё. Осторожность, и непрерывные усилия, и неизбежный риск — вот что требуется пока от Колычевых. Их время близко.

Приятно было слушать Василия Ивановича и непривычно, но уже не страшно. И Венедикту Борисовичу, когда выехали на арбатские новостройки, показалось, будто вся Москва на что-то светлое надеется и не боится больше ничего.

3

Он мечтал быть великим деспотом великого государства и искренне не понимал, отчего другие не замечают красоты этой мечты: единая страна, единый государь, как бог на небе. Сжатая воля, устремлённая в века к невыразимому сиянию. Он не понимал, как могут быть слепы люди к красоте этого строения, почти бескорыстной красоте, как бескорыстна мысль о движении планет, когда её с цифирью поясняет Бомель, или хитрое построение тавлей, измысленное Борисом Годуновым. Тот умел красиво проигрывать государю. И все бы так...

Иван Васильевич чувствовал себя главным предстателем перед богом и народами земли за всю Россию. Но чувство это искажалось, а иногда и просто уничтожалось делами, вызывавшими, по зрелом размышлении, недоумение и стыд... Когда он думал о себе спокойно, ясно, стараясь вспомнить и объяснить всё, совершенное им в жизни, ему являлась еретическая мысль, будто единая душа не способна на все эти разнородные и противоречивые деяния. Возможно, в его тяжёлом сорокалетием теле, подобно множеству сокрытых болей, живёт несколько душ. И они дремлют, как болезни, кроме одной, потом вместо неё другая пробуждается, и третья, и, одержимый ими, как бесами, он совершает то, о чём жалеет, негодует или радуется после.

Но если душа у человека не одна, то кто же удаляется в светлые пределы или обрекается на вечные муки? И что есть Я, кажущееся единым от рождения до смерти, и вот — разрублено, как червь лопатой?

После отъезда Янмагмета настала масленая седмица. Вся тоска и стыд переговоров, на которые Иван Васильевич являлся в драной шубе, чтобы показать, что ему «нечего дать царю Гирею», излились в отчаянном загуле. Ему искали оправдание в грядущем семинедельном воздержании от молока и мяса, в обиде на своих, не защитивших от татар даже опричного арбатского двора, и даже в том, что золотое время опричнины прошло...

И вот — к первой заутрене великого поста Иван Васильевич не смог подняться. Было объявлено, что государь молится один. Он и молился, чувствуя, как обостряются все боли и дурнота в его привычно сильном теле. Страх и расслабленность народов передаются государям...

Не то было опасно, что бурно пролетела сырная седмица, а то, что Ивану Васильевичу в последние годы нравилось пить, просто пить, и без вина жизнь и дела казались тусклыми, ненужными. Исчезла внутренняя, без подстёгиваний, жадность к жизни, а это — признак наползающей старости. И в то же время так хотелось долго ещё не умирать, кого-то верного любить и быть любимым.