На сон Иван Васильевич то слушал бахарей-сказителей, то, как сегодня, Борис читал ему по-русски и по-гречески древние сочинения и повести. Плохо ученный с детства, Борис Годунов выучил греческий язык по указанию государя. Читал он медленно, часто не понимая слов, что позволяло Ивану Васильевичу показывать свою учёность.
Читали «Бревиарий» Никифора Константинопольского — о страшной борьбе за власть в далёкой Византии, о бедствиях народа и царей. Ужинать не хотелось, Иван Васильевич велел подать тёплого вишнёвого мёду — себе и Борису, чтобы у того голос размягчило. Ивана Васильевича знобило, ему приятно было лечь, укрыться мехом и слушать про чужие ужасные дела.
Страж за окном ударил в доску. Темнеющие окна казались влажными, в тревожной синеве угадывалось отдалённое движение весны, древесных соков, таяние снегов. Борис читал, как говорили об узурпаторе Фоке: «Персы наносят нам ущерб извне, Фока же изнутри вредит больше». Иван Васильевич негодовал и изумлялся терпению греков, радовался, когда Ираклий казнил Фоку: «Правую руку отрубили до плеча, отрезали срамной член, и все повесили на шестах, а труп поволокли по Бычьей площади...» Иван Васильевич и в сказках, и в письменных сказаниях обострённо чувствовал несправедливость, радовался торжеству добра и никогда, вопреки опасениям Бориса, не принимал намёки на свой счёт.
Борис умолк. Иван Васильевич сказал:
— История учит нас, царей, управлять народами. Власть неустойчива, Борис. Хотя тебе и не придётся быть царём, у власти ты будешь близко, ты уже укусил этого пирога и не отстанешь до смерти. Вот ты читал про греков. А посчитал ли ты, сколько правил каждый василевс[12] в Цареграде? — Борис с покаянной улыбкой развёл руками, Иван Васильевич блеснул памятью: — Десять — тринадцать лет. Потом убит, отравлен, свергнут узурпатором. Случалось это потому, что василевсы полагались на слишком умных советников. Борис, ты умный?
От шуток государя в пору было сигать в окно и прямиком — в Литву. Борис ответил:
— Ум в соединении с верностью не опасен, государь.
— Брось! Кто не хочет царствовать?
— Я не хочу. Дядя. Григорий Лукьянович. Многие не хотят, государь, да и не смогли бы. Нужен дар.
— Правильно отвечаешь. Я тебе верю, ты умный, но простодушный. Однако, кажется, не слишком меня боишься?
— Боятся, государь, виноватые перед тобой.
— Думай, что говоришь! Али весь двор, бояре и дворяне передо мною виноваты? В чём?
— Я чаю, в умыслах...
Довольный Иван Васильевич, не спуская с него бегающих, жутко вцепляющихся глаз, похлопал по колену:
— Ты никогда не бойся. Возьми другое одеяло, прикрой меня.
Иван Васильевич закрыл глаза. Борис сидел тихо, ожидая знака, уйти ему или остаться... Опять ударил в доску страж. Было что-то сиротское в том, как государь с любимцем слушали ночь в занесённой снегом слободке, в ста вёрстах от столицы, будто в изгнании или опале у своего народа. А Москва жила собственной сокровенной и суетливой жизнью, а русская земля сохла от голода и оправлялась от чумы и тифа, а за степными непролазными снегами, в нахолодавшем за зиму дворце со скудно плачущим фонтаном другой царь, страдающий выпадением черевов, оделял русскими уездами своих мурз... Как будто кто заколдовал едва проснувшуюся царевну Русь, чтобы весной её, сонную, поял больной татарин. Да кто же нас чарует, господи? Откуда эта слабость синей великопостной гибели?
А потому капусту, квашеную капусту, надо есть в великий пост! В конце зимы летняя сила на исходе, голова кружится не от влажных снегов и не от синих озёрных льдов, готовых к таянию, а от истощения. Капуста, лук, чеснок со свёклой и конопляным маслом. Квас — покислей...
Иван Васильевич очнулся:
— Сытника зови!
Сытник живо принёс капусту, сильно залитую рассолом, с алыми шариками подмороженной клюквы. Иван Васильевич едва дождался, покуда Борис отведает её и не помрёт. Ел государь неряшливо. Борис старался не смотреть.
— Иди, иди, велел ему Иван Васильевич.
В сенцах Борис мгновенно замёрз после жаркой опочивальни, закутался в оставленную Богданом Бельским шубу. От притираний, употребляемых Богданом, запах у шубы сладкий, бабий. Борис прилёг на пыльную кошму и стал припоминать и разбирать, что говорил и как шутил сегодня государь, — для утреннего доноса дяде.