3
Тонкий распев духовного стиха неуловимо преобразился в песню странника, бредущего по путаным и скользким лесным дорогам. Музыка безнадёжней и вернее уставных слов рассказывала о жизни человека или целого народа — нелёгкой, цепкой, сытой и голодной, кровоточившей то скупо, то обильно, но с непременной мечтой о будущем могуществе. Зачем оно, никто не знает, кроме бога. Царь — бич и меч в его руках.
Иван Васильевич дождался, когда распев истает в его душе и возвратится режущая ясность мысли о дне сегодняшнем. Тогда лишь отпустил певчих и Фёдора Крестьянина, с которым сочинял канон. Радость творения, живительное натяжение каких-то тайных струн покинули его. Мысль, освежённая полётом в запредельное, работала жадней, внушая нетерпеливое желание действовать. С недавних пор оно охватывало его особенно мучительно в ночное время.
В последний раз он думал об изменном новгородском деле. Заутра надо уже не думать, а карать. Доклад Скуратова сидел в мозгу, как деревянный клин. Доносы, записи допросов лежали под рукой. И необычная — осенняя, глухая — стояла тишина на сотни вёрст от Слободы.
Скуратов верил, что новгородцы к измене склонны. Иван Васильевич считал, что новгородцы изменяют ежечасно, всяким своим деянием и словом. Он смолоду и опасался, и не любил их своенравного и беспокойного характера, образа мыслей и устоев жизни, основанных на вольных отголосках старины. При подзабытом слове «вече» его мутило и корёжило, хотя какое уж там вече после всего, что сделал в Новгороде его дед. В Новгороде жила не то что воля, но неспокойное воспоминание о ней и застарелое, вошедшее в кровь и кости несогласие с московскими порядками.
Всё сошлось к тому, чтобы порвать стальными удилами губы норовистому новгородскому коню. Опричные давно точили зубы на самые богатые в стране северные земли. Московские посадские с привычной завистью толкуют, что северным удачливым торговцам и промышленникам пора «урезать скатерть». Немногие верят, что архиепископ новгородский, поставленный туда опричными, готов предаться Сигизмунду Августу, но даже тень такой мысли надо убивать в зародыше...
Всё это внешние и явные поводы к карательному походу. Дело царя — играть на всех своекорыстных, низких и благородных умыслах, как на цимбалах, каждого заставляя издавать унылый или резкий звук.
А вместе получится звучащая краса — самодержавство! Смысл и оправдание его, Ивана Васильевича, жизни. О новгородском походе русские люди долго ещё будут спорить, искать причин и оснований. Когда-нибудь они поймут, что это было, наряду с иными деяниями опричнины, наглядное внушение всему народу неукоснительного покорства власти.
4
Опричная армия шла на Новгород без князей Черкасского и Вяземского, основателей опричнины. Её вели Скуратов и Грязные-Ильины, которых прежде держали как палачей для неподобных дел. Ныне они отбросили князей своими сильными плечами, размятыми на казнях и правежах.
В Твери устроили разминку: пограбили посадских, в тюрьме поубивали пленных — литовцев и татар. С татарами случилась неурядица: кто-то им передал в тюрьму ножи, они порезали опричных. Пришлось расстреливать татар из луков и пищалей. Издалека.
На тихой окраине Твери стоял известный Отроч монастырь. Там жил в опале низложенный митрополит Филипп, не внявший увещаниям государя: «Молчи, только молчи, отец святый!» Иван Васильевич послал к нему Скуратова — просить благословения на погром Новгорода. Григорий Лукьянович пошёл охотно, заранее упиваясь унижением и предвкушением мести за него: он знал, что скажет ему Филипп из рода Колычевых, издревле связанных с Великим Новегородом. Жёсткой монашеской подушкой он задушил Филиппа, а государю доложил, что его, Малюты, сердце не стерпело поношения.
Из Новгорода никто не мог сбежать. С числом убитых у книжников возникли несогласия. Взволнованная летопись кричит и плачет:
«Повелел государь телеса их некоей составной огненной смесью мазать и поджигать, и тех мученых людей за руки и за ноги и за головы тонкими узами вязать к саням конским и борзо влещи за санями на Великий мост и метать в реку Волхов. А жён их и детей млекопитаемых повелел возводить на высоту и оттуда метать в реку, вязав руки и ноги назад, а младенцев к матерям. А дети боярские, на малых судах ездя по Волхову, рогатинами и баграми во глубину без жалости их погружали... По вся дни в воду вметали человек до тысящи за день, а иного дни и до полутора тысящи, а тот убо день облегчён и благодарен, коего дни ввергнут в воду пятьсот человек».