- Почему боги предали меня, - тихо спросил Евгенидис.
- А они это сделали? - Голос богини звучал так же тихо.
- Аттолии, мидянину... - Евгенидис запнулся.
- Ты хочешь обратно свою руку, Евгенидис? Взамен Аттолии? Ты отдашь ее мидянину?
Его глаза широко раскрылись. Пол был усеян осколками стекла, искрившегося в свете свечи.
- Ты знаешь ответ, вор.
И она ушла.
*
Евгенидис заснул и проснулся снова в темноте. Он понял, что лежит на спине. В постели. Огонь в очаге не горел, но ночь была лунная, и света в комнате было достаточно, чтобы разглядеть сидящую рядом Эддис.
Он прочистил горло.
- Гора, - сказал он. - Я видел, как гора взорвалась.
- Я знаю, - откликнулась Эддис.
- Ты тоже видела? - Удивился Евгенидис.
- В моих снах. Начиная с зимы.
Евгенидис поерзал на подушке, словно пытаясь отогнать назойливые воспоминания.
- Это было ужасно. Когда, как ты думаешь?
- Не скоро, - сказала Эддис, наклоняясь к нему, чтобы положить руку на лоб. - Когда-нибудь, возможно, даже не при нашей жизни. Гефестия предупредила нас заранее, чтобы дать время подготовиться.
Она успокоила его, и он снова заснул.
Когда он проснулся в следующий раз, стоял день и комнату заливал яркий свет. Он повернулся проверить, сидит ли Эддис еще здесь, и обнаружил Аттолию, терпеливо дожидающуюся, когда он откроет глаза. Она сидела, сложив руки на коленях и глядя в даль, но, наверное, заметила его движение, потому что повернула голову и встретила его взгляд.
- Ты меня любишь? - Спросил Евгенидис без предисловий.
- Почему ты спрашиваешь? - Ответила она, и он в отчаянии поморщился.
- Потому что мне нужно знать, - сказал он.
- Я ношу твои серьги, - заметила Аттолия.
- Согласиться выти за меня замуж не то же самое, что любить меня.
- А ты поверишь мне, если я скажу, что люблю? - Спросила Аттолия.
Вопрос был важным, и Евгенидис тщательно обдумал свой ответ.
- Я не думаю, что ты солгала бы.
- Это имеет значение? - Спросила Аттолия.
- Говоришь ли ты правду?
- Люблю ли я тебя?
- Да. Так ты меня любишь? - Снова спросил он.
Она помолчала.
- Когда мы открыли двери солярия три дня назад...
- Три дня? - Усомнился Евгенидис.
- Три дня, - подтвердила Аттолия. - Когда мы открыли двери, то увидели выжженную дотла комнату, и тебя, лежащего на полу, может быть, мертвого, среди осколков стекла. Ты знаешь, как дорого оконное стекло?
- Да, Ваше Величество, - кротко признал он.
- Но ты не был мертв. Не разрезан на куски, не сожжен, а когда ты проснулся, твоя царица сообщила, что ты, кажется, не сошел с ума. Так ты сумасшедший или нет?
- Не больше, чем обычно, мне кажется.
- Сумасшествие думать о любви ко мне, - сказала Аттолия, и ее голосе, обычно бесстрастном, прозвучала горькая насмешка.
Евгенидис потянулся к ее руке, но она сидела справа от него, и ему пришлось повернуться на бок. Он приподнялся на локте, но она высвободила руку и мягко толкнула его обратно на подушки. Затем она поправила одеяло и открыла обрубок его правой руки. Его протез с крючком лежал на столе в дальнем углу комнаты. Евгенидис не подался искушению спрятать руку под одеялом.
- Болит? - Спросила она.
- Нет.
Евгенидис провел рукой по культе. Волдыри и мозоли исчезли. Он освободился от боли в костях и фантомной боли в кисти. Может быть, богиня заступилась за него, и боль ушла навсегда?
Глядя на его руку, Аттолия сказала:
- Это я лишила тебя руки.
- Да.
- С тех пор я живу вне себя от горя из-за своей злобы и твоей боли. Мне казалось, что я никогда не чувствовала ничего иного, но эти чувства, по крайней мере, были мне знакомы. Я не знала любви. Я не могла распознать это чувство, пока мне не показалось, что я потеряла тебя в Эфрате. И когда я подумала, что теряю тебя во второй раз, я была готова отдать, что угодно, чтобы удержать: мою веру, мою гордость и мой гнев, все ради тебя. Теперь я вижу тебя здесь и вижу все, что я сделала с тобой.
Она осторожно погладила его искалеченную руку, и он вздрогнул от ее тепла и близости.
- Ты много лет следил за мной? - Спросила царица.
- Да, - Евгенидис ступил на опасную территорию.
- Видел, как я обхожусь со своими баронами и слугами, сторонниками, предателями, врагами?
Она подумала о твердости и холоде, которыми годами укрепляла свое сердце, и спросила себя, была ли то добровольно надетая личина, или эта маска стала частью ее сути? Сможет ли прорасти и выжить посеянное в ее сердце семя доброты, тепла и сострадания?
Неспособная угадать ответ, она спросила: