Только позже подданные пристрастились к писанию «гистории» царствования первого русского императора. Но при этом на них уже действовал гипноз состоявшейся судьбы отверженной пленницы, не подошедшей великому Петру. Например, князь Борис Иванович Куракин решил составить в своих гаагских и парижских досугах знаменитую «Гисторию Петра Алексеевича», где обратился к годам, предшествовавшим великой эпохе, свидетелем и участником которой он был. В «Гистории…» сохранился самый подробный рассказ о жизни во дворце царицы Евдокии Лопухиной (между прочим, старшей сестры его собственной первой жены Ксении Федоровны Куракиной). Князь Куракин оставил и словесный портрет свояченицы. Его характеристика царицы звучит уничтожающе: «…лицом изрядная, токмо ума посредняго и нравом несходная к своему супругу»{26}. Но все ли здесь было сказано? Помнил ли тот же князь Куракин о положении своей высокой родственницы, когда та была убрана с глаз Петра в монастырь? Ведь он не стал возражать против опалы царицы Евдокии, тем более что вскоре после этих событий, со смертью Ксении Федоровны Куракиной в 1699 году, прекратилась и семейная связь Куракиных с Лопухиными. Хотя события 1718 года всё равно затронули князя Бориса Ивановича Куракина, и он едва избежал царской расправы за свои разговоры с царевичем Алексеем. Само возвращение царицы Евдокии во дворец при коронованном императоре-внуке Петре II состоялось уже после смерти мемуариста, и, как увидим, она повела себя более великодушно по отношению к семье князя, чем это можно было ожидать после прочтения его «Гистории…».
Современники императора Петра Великого, конечно, задумывались над ценой тех перемен, которые он насаждал. Многое объясняется разломом поколений и новой эпохой, неизменно начинающейся рубежом столетий. Тогда молодые люди приветствуют новый век и его привычки, а старики держатся за старое, вспоминая времена, когда они были молоды. Лучше всего о петровской новизне когда-то с восторгом и удивлением написал биограф и почитатель Петра I историк Михаил Петрович Погодин, перечисляя все новшества, которыми продолжали обыденно пользоваться и позже, сто лет спустя. Календарь, начинающийся 1 января, платье, «сшитое по фасону», определенному Петром I, книги гражданского шрифта, газеты. Разные вещи, от «шелкового шейного платка до сапожной подошвы», напоминали историку о Петре Великом: «…одни выписаны им, другие введены в употребление, улучшены, привезены на его корабле, в его гавань, по его каналу, по его дороге». Погодин видел действующие петровские образцы в ассамблеях, Табели о рангах, Генеральном регламенте и путешествиях в разные страны, по примеру Петра Великого, который «поместил Россию в число европейских государств»{27}. Однако, увлеченный своим реформаторством, Петр Великий оказался по большей части слеп к собственному окружению, где чаще выживали не сильнейшие, но подлейшие и вороватые, жившие без каких-либо моральных принципов люди. Лицемерие и соглядатайство становились их второй натурой. Да, они умели всё делать, умели хорошо воевать, строить и управлять, но умели и следить, интриговать и казнить тоже. За блеском новых титулов, орденов и мундиров часто оставались всё те же казнокрады и люди без принципов, боявшиеся только одного — гнева своего патрона, которому были всем обязаны. Про слезы и боль людей историки петровского царствования вспоминают редко, оправдывая всё задачами ведения войны и создания империи. Ведь совсем не зря, по римскому образцу, русский царь стал императором Всероссийским и даже получил титул Отца Отечества. А когда Петр Великий — отец, а его подданные — дети, возможно всё что угодно.