— О, зачем боги связали меня с такой женщиной? — с горечью прошептал он. — Почему я так поздно встретил Нейту, это чистое и гордое дитя? Она дала бы мне счастье.
* * *Ничего не подозревая о готовившейся западне, Хартатеф, как никогда, жаждал достать любовный эликсир. Мысль, что Нейта любит другого, еще больше распаляла его ревность, а равнодушие девушки к нему, такому богатому и красивому, оскорбляло его гордость. Отсрочка свадьбы наполняла его сердце гневом и смутным опасением, хотя мумия еще не была выкуплена, и Пагир и Мэна находились в абсолютной зависимости от него.
Прошло пять или шесть дней. Все семейство Пагира собралось в саду.
Сатати мирно беседовала с мужем, а Мэна с двоюродными братьями играл в мяч. Хартатеф, прислонившись к колонне, мрачным взглядом следил за Нейтой, рассеянно игравшей с маленькой собачкой и, по — видимому, совершенно не замечавшей жениха.
И действительно, мысли девушки были далеко. Она думала о Роме, воспоминание о котором неотступно преследовало ее. Мысль, что жена делает его несчастным, возмущала ее. С лихорадочной ревностью она жаждала увидеть эту Ноферуру, так мало ценившую свое счастье. Ей хотелось задать тысячу вопросов своей подруге Роанте. Но непобедимый стыд смыкал уста.
Поглощенная душевной борьбой, девушка стала апатичной. Она была равнодушна к Хартатефу, а Кениамун стеснял ее. У нее не находилось больше для него слов любви. Даже отсрочка свадьбы мало радовала ее. Раз она не могла принадлежать любимому человеку, что ей было за дело до всего остального?
В эту минуту на террасу вбежал запыхавшийся раб и объявил, что перед домом остановились носилки принца Саргона. Все обменялись удивленными взглядами. Молодой хетт был таким редким гостем, что его посещение вызвало совершенно понятное недоумение. Тем не менее, такого высокого посетителя надо было встретить с большим вниманием, каковы бы ни были в душе чувства к нему. Мэна первый бросился в дом.
Хартатеф не двинулся с места. В его глазах Саргон оставался рабом — пленником, избежавшим своей участи только благодаря капризу женщины. Он считал себя несравненно благороднее и знатнее человека, лишенного отечества и свободы и осмелившегося еще кичиться титулом принца.
Нейта и Сатати едва успели немного оправить свои туалеты, как вошел Саргон в сопровождении Пагиры и Мэны.
Он очень любезно раскланялся с женщинами. Высокомерное приветствие Хартатефа заставило покраснеть Саргона, и он сверкающим взглядом смерил гордого египтянина. Потом взял за руку Нейту и увел ее в сад, куда все спустились вслед за ними.
Завязался оживленный разговор. С большим удивлением и растущим недовольством Нейта заметила, что принц не сводит с нее пылающего взгляда и что он даже не скрывает своего восхищения и желания ей нравиться. Не зная, как выйти из этой ситуации, она откинулась на спинку стула и, жалуясь на жару, жестом подозвала негритянку с опахалом. Саргон тотчас же встал и взял опахало из рук негритянки. Облокотясь на спинку кресла Нейты, он сам стал обмахивать ее, сопровождая эту маленькую услугу взглядами и словами, в значении которых нельзя было ошибиться. При виде этого чувство неловкости и неприязни охватило хозяев дома. Хартатеф с трудом сдерживал ярость. Страшно взбешенный, он ушел из сада и, ни с кем не попрощавшись, уехал.
Нейте казалось, что она задыхается. Пылающий взгляд Саргона жег ее. Такая открытая страсть вызывала в ней страх и отвращение. Она ничего не понимала в этой внезапной любви. Не в состоянии больше сдерживаться, она оттолкнула руку принца и вскочила со стула. С пылающим лицом, тяжело переводя дыхание, девушка объявила, что чувствует себя нехорошо и что ей необходимо отдохнуть. Избегая взгляда Саргона, она поклонилась и убежала. Очень скоро и хетт простился с хозяевами дома, пригласив Пагира и Мэну навестить его.
Пылая гневом, нахмуренный, с надувшимися на лбу жилами, вышел Хартатеф из дворца Пагира.
— Надо покончить с этим, — пробормотал он сквозь зубы. — Чего бы это ни стоило, Абракро должна достать мне любовный эликсир. Если же она уничтожит этого ассирийского раба, я дам ей столько золота, сколько весит его труп. Презренное, нечистое создание! На глазах благородного египтянина ты осмеливаешься ухаживать за его невестой. За такую дерзость ты заплатишь собственной жизнью!
Была уже глубокая ночь, когда Хартатеф явился к Абракро. Колдунья приняла его с большой радостью и заявила, что она уже собиралась посылать за ним, так как нашла нужное средство. Однако, узнав, чего от него требуют, Хартатеф задрожал от суеверного страха.
Убийство священного овна Амона считалось страшным святотатством. Это было таким преступлением, которого не могла искупить даже смерть. Кроме того, исполнить это было очень трудно, так как священное животное день и ночь охранялось жрецами и служителями храма.
— А что ты думал? Счастье нелегко дается, а сердце Нейты стоит того, чтобы ради него рискнуть. Да и опасность вовсе не так уж велика, если действовать осторожно и благоразумно, — сказала Абракро, видя его колебания. — Но торопись, я прочла по звездам, что неожиданный и могущественный соперник преградит тебе путь и победит, если ты раньше не приобретешь любовь Нейты.
Эти слова, подтверждавшие внезапное соперничество Саргона, так подстегнули ревность Хартатефа, что она затуманила его рассудок, и он быстро решился на это святотатство.
Очень довольная, Абракро хлопнула его по плечу:
— В добрый час! Я не сомневаюсь, что ты достигнешь цели, благодаря своей смелости и мужеству. Действуй ночью, когда священное животное окружено только не сколькими спящими сторожами. Чтобы они некстати не проснулись, возьми эти снотворные капли и вылей их на землю. Главное, постарайся обеспечить себе отступление. Раз ты не в храме, кто может доказать, что убийца — ты?
Обсудив еще некоторые детали и назначив преступление на следующую ночь, они расстались.
Только Хартатеф ушел, Абракро тут же сообщила обо всем Кениамуну. Тот потирал руки от удовольствия. Так как было уже слишком поздно идти в храм, написал своему двоюродному брату Квагабу, чтобы он пришел, не медля ни минуты, и приказал рабу с восходом солнца отнести папирус по назначению.
На следующее утро жрец явился к Кениамуну.
— Хочешь ты, Квагабу, ежегодно получать вот такой мешок колец золота? — неожиданно спросил Кениамун, когда слуги оставили их одних.
Глаза жреца с дикой жадностью впились в мешок, наполненный соблазнительным металлом.
— Что нужно делать? — просто спросил он хриплым голосом.
— Помочь мне уничтожить человека, который стесняет меня и мешает мне жениться на страшно богатой женщине…
И Кениамун, не называя своего соперника, рассказал все в общих чертах.
К его великому разочарованию и гневу, Квагабу после непродолжительного размышления объявил, что дело слишком рискованное, чтобы он принял в нем участие. Все уговоры были напрасны, пока в пылу аргументации он случайно не упомянул имени Хартатефа.
— Ты хочешь погубить Хартатефа? — спросил Квагабу. — Нужно было с этого начинать. Будь покоен, я помогу тебе. Никто лучше меня не может это сделать, так как я один из сторожей священного животного. Я позабочусь, чтобы этот мерзавец был схвачен.
— Разве у тебя тоже есть с ним счеты? — спросил удивленный воин.
Ядовитое выражение сверкнуло в глазах жреца.
— Да, есть одно частное дело, подробности которого никого не касаются. Тебе достаточно знать, что я помогу наказать негодяя.
Дальше Квагабу описал планировку храма и указал, где находится священное животное и где следует подстерегать Хартатефа.
Почти в тот же самый час, когда Квагабу и его брат обсуждали гибель Хартатефа, тот, полный надежд на успех, отправился к своему неизменному помощнику Сменкаре. Он хотел доверить ему свой проект и попросить совета. Сообщники сидели одни в комнате, Ганофера была в трактире и наблюдала за буйными посетителями своего притона.
Сменкара, известный в Фивах ростовщик, был толстый пятидесятилетний человек, с хитрой и чувственной физиономией. Вся его одежда состояла из полотняного передника и плетеных соломенных сандалий. Темная, почти черная кожа странно контрастировала с маленькими серо — голубыми глазами, светящимися хитростью и насмешливым добродушием. В настоящую минуту он чертил углем что — то вроде плана на белом деревянном столе, за которым они сидели с Хартатефом.