Марья Григорьевна молчала, и чуть ли не впервые на ее грозном, даже свирепом лице появилось растерянное выражение. Она вяло блуждала глазами по горнице, не задерживаясь ни на чем взором, только иногда издавала вдруг громкий стон, а темные глаза принимали полубезумное выражение. Да, нынче поддержки у матери было не сыскать…
Как ни странно, Ксения держалась спокойнее всех остальных Годуновых: как села в уголке на лавку, так и сидела там, поджав под себя ноги и не меняя неудобного положения, хотя ноги, должно быть, давно затекли. Спокойствие Ксении было спокойствием почти смертельного оцепенения, и Федор подумал, что лучше бы она рыдала, кричала, рвала на себе волосы. Тогда ему не так стыдно было бы своей немужской слабости, своего немужского страха.
«Что ж ты, батюшка, право?! — подумал он с детской обидою на отца, глотая слезы. — Коли взялся убивать того мальчишку в Угличе, так убивал бы до смерти… Чтоб не только его, но и все слухи о нем в могилу зарыть! Что теперь с нами со всеми станется?!»
Что станется? Нетрудно угадать. Как выражались премудрые латиняне: «Vae victis», что означает: «Горе побежденным…»
Об том же думала и Марья Григорьевна. Ладно, если их сразу убьют. А если мучить станут? Пытать, как государственных преступников? О, кабы именно в сей миг осуществилась задумка Бориса! Кабы в сей миг и грянуло взрывом в Кремле! Может быть, их мучители все сгинули бы? И Димитрий (или он все же Самозванец?), убедившись, что дом предков не принимает его, отступился бы от своих планов, воротил бы власть царю Федору?..
Нет, это все мечты пустые. Скорей всего, ворвется сюда пьяная орава, набросится, дыша сивушным духом…
Она едва удержалась от крика, когда отворилась дверь.
Но не толпа вломилась — вошли только трое.
Голицын, узнала одного Марья Григорьевна. Князь Василий Голицын!
— Сударь мой, Василий Васильевич! — воскликнул молодой царь Федор радостно… и осекся, вспомнив, что перед ним — ближайший пособник Самозванца.
Двое появившихся с Голицыным выглядели отвратительно. Один какой-то татарин косоглазый, другой угрюмый, зыркает исподлобья. Мосальский-Рубец, смоленский воевода, вспомнила Марья Григорьевна. Тоже князь, как Голицын, тоже Василий — и тоже предатель!
Марья Григорьевна резко отвернулась к окну, чтобы не видеть изменников. Тошно глядеть на таких, недостойны они взора царицы-матери!
Вдруг раздался вскрик. Марья Григорьевна оглянулась. Голицын и Мосальский-Рубец подступили к Ксении, схватили ее за руки, потащили с лавки. Она переводила с одного на другого испуганные глаза и как-то вяло пыталась вырваться, беззвучно шевеля губами и с трудом удерживаясь на затекших, подгибающихся ногах.
— Оставьте, ироды! Куда вы ее?! — сорвалась с места Марья Григорьевна, но на ее пути встал смуглый, с татарским лицом. Вроде бы легонько повел рукой, а дородная, кряжистая Годунова отлетела к стене. Упала и едва поднялась.
— Лихо, Андрюха! — усмехнулся, глянув на него, Голицын. — Вижу, и без нас справишься?
— А то! — кивнул Андрюха. — Долго ли умеючи. Вы, глядите, с девкою не оплошайте, не то государь спросит с вас.
— А ты не пугай, и без тебя пуганые, — огрызнулся Мосальский-Рубец. — Мне государь приказ отдавал, мне перед ним и ответ держать!
— Пустите меня! — истошно закричала вдруг Ксения. — Мы вместе… не разлучайте!
Она дернулась с такой силой, что вырвалась из мужских рук и кинулась к матери. Забилась за ее спину, глядела на князей умоляюще:
— Не разлучайте, ради Христа! Дайте с матерью и братом смерть принять!
«Как это — смерть? Почему смерть? — Марья Григорьевна покачала головой. — Быть того не может! Не может, может, может…»
Произнесенное мысленно слово гулко отдавалось в висках вместе с биением крови.
А что, если купить жизнь ценой признания? Если рассказать им про подземелье кремлевское? Про каменную бабу?
Нет, поздно, ни за какую цену уже не выкупить жизни. Откроешь роковую тайну, но ведь потом все равно погибнешь. Еще и похохатывать небось станут над ослабевшей царицей!
— Господи… — выдохнул Федор. — Господи!
— Молись, молись, раб Божий, — пробормотал, подступая к нему, смуглый Андрюха, широко разводя руки и пригибаясь, словно намеревался ловить какую-то диковинную птицу. — Сейчас твоя молитва окажется на небесах… Вот сей же час!
Федор оперся задрожавшими руками о подоконник, глядя в прищуренные черные глаза, неумолимо приближавшиеся к нему.
— Нет! За что?! — завопила истошным голосом Марья Григорьевна. — За что, скажите?!
— Ну как же, — шагнул к ней Голицын, хмуря и без того густые, сросшиеся у переносья бровищи. — Разве не помнишь, как орала на матушку государеву, как ногами на нее топала да лицо ей свечкою жгла? Сама этим сколько раз хвалилась, люди-свидетели тому есть. Вот за эти злодеяния обречена ты смерти. Ну а сын твой… Государь сколько писем ему прислал, хотел сговориться с ним по-хорошему, чтобы от престола отступился, отдал бы его законному государю Димитрию Ивановичу! А он не схотел, войну продолжал. Вот и получит теперь то, что заслужил.
Федор покачал головой. Он не получал никаких писем от Димитрия! Либо Голицын лжет, либо письма попадали в другие руки. Например, в руки матери, которая, со свойственным ей властолюбием, сама все решила за сына. Ну что ж, Федор тоже не вступил бы в переговоры с самозваным царевичем. А раз так… значит, все одно погибать!
— Хватит лясы точить! — рявкнул Андрюха, у которого явно чесались руки и просила крови палаческая душа. — Делу время, потехе час.
— Угомонись, кат! — буркнул Мосальский-Рубец. — Не торопи нас. Давить их не станем, пускай яду изопьют.
— А девку что ж? — сердито зыркнул на него Андрюха.
— А чего ее неволить? — пожал плечами Мосальский-Рубец. — Охота помереть, так и пускай. А то возись с ней, утирай слезоньки. Мало что ее государь на ложе восхотел — неужли другую не найдет, еще и покраше?
— Ах, что задумали! — тяжелым, утробным голосом воззвала Марья Григорьевна. — Мою дочь, царевну, Годунову, — к самозванцу на ложе?! Да я раньше сама ее удавлю!
— Руки коротки, — оборвал ее Голицын. — И час твой пробил. Эй, люди!
На крик заглянул молодой дворянчик. Воровато зыркая глазами, подал поднос с двумя кубками, полными чем-то доверху. Голицын принял один кубок, сморщился гадливо и подал его Марье Григорьевне.
Лицо той исказилось яростной судорогой, она занесла было руку — расплескать питье, однако Голицын увернулся от ее замаха.
— Смирись, Марья Григорьевна, — сказал почти беззлобно, как бы по-свойски. — Пожалей себя и своих детей. Лучше уж легко отойти, чем мученическую гибель принимать.
Годунова какое-то время смотрела на него, словно пытаясь постигнуть смысл его слов, потом медленно перекрестилась, обвела помутневшим взором сына, дочь… Прохрипела:
— Прощайте. Молитесь! — и залпом, обреченно осушила кубок.
— Матушка! — враз, одинаковыми, детскими голосами вскричали Федор и Ксения, глядя, как Марья Григорьевна хватается за горло и медленно, с остановившимся взором, сползает по стенке. Прежде чем сознание покинуло ее, она вспомнила каменную бабу в подземелье — и медленно, мстительно улыбнулась.
Больше она ничего не видела и не слышала. Ксения попыталась рвануться к ней, однако ноги ее подкосились, и она грянулась бы оземь без памяти, когда б Мосальский-Рубец не оказался проворнее и не подхватил ее на руки.
— Вот и ладно, вот и хлопот поменьше, — пробормотал, перенимая Ксению поудобней. — А вы тут управляйтесь.
И вышел со своей ношею за дверь, которую тут же прихлопнули с противоположной стороны.
Голицын взял второй кубок, подал Федору:
— Ну? Пей, по-хорошему прошу. Не то возьму за потаенные уды и раздавлю… Ой, маетно будет! Пей!
Федор безумно глянул на него, потом покорно, вздрагивая всем телом, принял кубок, поднес к губам.
Андрюха громко причмокнул:
— А ну, не робей! По глоточку! Первый, знаешь, колом, пойдет второй соколом, третий мелкой пташкою!
Федор пил, давясь, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, как воду. Только удивительно было, что от этой воды зажегся вдруг пожар в глотке — не продохнуть! Пытаясь набрать в грудь воздуху, внезапно ощутил тяжелый удар по затылку, увидел над собой кружащийся сводчатый потолок, понял, что упал навзничь… понял последним усилием жизни.