— Государь! Проснитесь же, ваше величество!
Так продолжалось четверть часа. И тогда, поскольку пробуждение грозило затянуться, кавалер де Соларо приказал выстрелить во дворе из аркебузы, предположив, что привычные звуки сражения разбудит старого солдата; так и случилось.
Виктор Амедей резко приподнялся на кровати, протер глаза и спросил:
— Что такое? Чего от меня хотят? Где маркиза?
Вместо ответа, граф делла Пероса низко поклонился и показал ему приказ короля.
— Прочтите мне это, сударь, я ничего не вижу.
— Государь!.. Дело в том…
— Что происходит, в конце концов? — перебил его Виктор Амедей, начинавший терять терпение. — Где госпожа ди Спиньо? По какому праву ко мне врываются в такой час, хотя я никого не вызывал? Отвечайте же, сударь, отвечайте!
— Да простит меня ваше величество, но я вынужден подчиниться приказу. Госпожа маркиза находится и настоящее время на пути к замку Чева.
— Быть того не может! Да знаете ли вы, что это преступление против монаршей особы? Я пока еще король, сударь, и вы наносите мне оскорбление, посягнув на самое дорогое для меня. Сейчас же верните сюда маркизу, слышите? Только бы ей не причинили вреда, но, если она пожалуется на малейшее оскорбление, вы заплатите за это головой!
— Простите, государь, простите, но это еще не все.
— Сначала возвратите маркизу, а затем я выслушаю вас.
— Госпожа маркиза не вернется, а вы, ваше величество, соблаговолите встать поскорее.
— Зачем?
— Чтобы последовать за мной.
— И куда, разрешите узнать?
— Если ваше величество соблаговолит прочесть этот приказ…
— Приказ, подписанный моим сыном… о моем аресте! Не может быть! Арестовать меня, короля!
Виктор Амедей впал в такую ярость, что по своему неистовству оно напоминало безумие: крики, проклятия, страшные угрозы, которые он обрушил на присутствующих, бросали в дрожь самых смелых из них. Король молил Бога, святых, дьявола и все потусторонние силы, призывая проклятие Неба на голову неблагодарного сына и тех трусов, которые помогали ему в отцеубийстве. Если бы у него было оружие, он несомненно убил бы кого-то из своих противников.
Они же переглядывались в замешательстве, поскольку конца этим криками не было видно, а он был необходим.
Граф делла Пероса еще раз попросил короля одеться.
— Я не стану одеваться, — воскликнул король, — и горе тому из вас, кто первым дотронется до меня!
Офицеры посовещались несколько минут и не без некоторого колебания, разумеется, поскольку им было запрещено применять насилие, решили завернуть короля в покрывала и в таком виде отнести в карету, ожидавшую его во дворе.
Виктор Амедей отбивался изо всех сил; наконец его крепко связали и усмирили.
Офицеры подняли его и пронесли между двумя рядами солдат. При виде старого короля, которого они знали и любили, солдаты стали перешептываться. Такое обращение с их бывшим повелителем, хотя им было неизвестно, почему происходит такое, казалось им необъяснимым и позорным.
— Этого нельзя терпеть, — чуть ли не во весь голос заявили самые старые из них. — Виктор Амедей был нашим генералом, и мы не допустим, чтобы с ним так поступали.
— Молчать, именем короля и под страхом смерти! — воскликнул граф делла Пероса.
Все замолчали, но взгляды были красноречивее слов: те, кто нес старика, ускорили шаг. Во дворе Виктор Амедей заметил солдат того полка, что прошел с ним нее войны; узнав их, он хотел обратиться к ним, но барабанный бой тут же заглушил его голос.
Не без труда его поместили в карете, не развернув покрывал, что вновь вызвало ропот солдат и чуть не привело к бунту, усмирить который удалось лишь магическими словами:
— Такова воля короля!
Граф делла Пероса и кавалер де Соларо попросили у Виктора Амедея разрешение сесть рядом с ним в карете. Услышав это, старый король снова впал в ярость:
— Вон отсюда, палачи! Чтоб я вас больше не видел! Глядя на вас, я умру от злости.
Пероса и Соларо сели на лошадей и поскакали по обе стороны кареты; эскорт составляли шестьсот человек; кавалькада направилась к замку Риволи, готовому принять пленного короля. На окнах замка даже установили решетки, что было крайне необходимо, ибо Виктор Амедей никак не мог успокоиться: приступы ярости у него не прекращались.
Пришлось также отобрать у него все письменные принадлежности, а также оружие; если бы такая предосторожность не была принята, он мог бы, нанося удары окружающим, поранить самого себя, и его стоны, которые слышались бы извне, способны были вызвать опасное недовольство народа.