Надеть в дорогу решает Марина гусарский костюм, не тот, конечно, в каком ускакала когда-то от Сапеги из Дмитрова, тот пропал, потерялся, этот же был пошит здесь, в Астрахани, как раз на такой случай — на случай нового пути ратного, люба она казакам в мужском наряде, знает о том. Ненадеванный, сверкающий позументами, пуговицами и вшивами — вот он, раскинут на кресло посередине спальни, рядом с креслом сапожки с золочеными шпорами, а на столе пистоль немецкий и кинжал москальской работы в серебряных ножнах. Сейчас бы прямо и нарядилась — да зван ею на прощальную ночь атаман Заруцкий, ему иное надобно, и, к тому приготовиться чтоб, не один час потребуется.
Спустясь вниз, ахает Марина, обнаружив два сундука с вещами сына-царевича да еще три огромных — фрейлины и няньки Дарьи, узлов куча. Разбранить готова Барбару, но в сей момент дом митрополичий сотрясается от грохота пушек, встревоженная Марина зовет казака и велит узнать, что приключилось на посадах. Казак возвращается скоро, просит царицу не волноваться без причины, что у Пушкарской слободы татарва конная объявилась, к Ладейной слободе прорваться вознамерилась, да уже отбита и рассеяна, и пушкари сейчас земляной вал пропахивают для острастки черни астраханской, чтоб о сборах не учуяла и о прорыве на волжский берег не помышляла. Ни во что худое Марина и сама не верит, но все ж выходит на крыльцо, а у крыльца уже и подводы наготове, прежних заторов в помине нет, загруженные подводы и телеги стащены в порядок к Красным и Никольским воротам, кони ржут за стеной зелейного двора, и вдоль стен кремлевских, в печурах и под башнями, казаки у костров кто спит, кто валяется безмятежно, будто и не слышат пушечного гама. Возвращаясь, в дверях детской сталкивается с сыном, наряженным гайдуком. Он хватает мать за рукава, возбужден и радостен без меры.
— Мама-цалица! — кричит. — Пуски по Самале бьют, да? А Москва от Самалы далеко? А если пуска в Миску Ломанова попадет, он слазу помлет, вот так, да? — И падает на спину, раскинув руки. — Сказы атаману, хочу сам с пуски стлелять! Бах!
Марина поднимает его с пола, отряхивает, говорит ласково:
— До Самары далеко и от Самары далеко. На стругах поплывем по Волге-реке. И не дело царевичу из пушки стрелять. На то пушкари есть. Царевич должен Господа молить, чтоб помог пушкарям и всему воинству нашему врагов одолеть, а без помощи Господней да без молитвы успеха никак не иметь. Без твоей молитвы, понимаешь?
Мальчонка напуган ответственностью, клянется, что сейчас, и потом, и все время будет молиться, отчего-то более не рад рукам материнским, вырывается, убегает, не оглядываясь. Марина некоторое время еще стоит, прислушиваясь к уже стихающей канонаде, потом подымается к себе, где ее дожидается покоевка Милица, чтобы подготовить царицу к свиданию с атаманом, а дело сие искусное, умение и времени требующее, да и царица капризна и придирчива…
— Знаешь ли, какой нынче день? — спрашивает шепотом Марина.
— Ну?
— Восемь лет тому… Последняя ночь моя была с царем Дмитрием. А назавтра…
— Неужто день в день? — сомневается Заруцкий, крепче прижимая Марину к своему плечу.
Марина не отвечает, тихо ластится к атаману, пальчиками щекочет грудь богатырскую. Атаман урчит медведем, довольным и сытым. Люб ей, как никогда и никто. Такое чувство не впервой, но все равно рада и благодарна.
— В плену басурманском девка-турчанка знаешь чего нашептала когда-то? Что быть мне в султанской короне последние дни жизни, но помру от руки любимой жены гаремной, от снадобья смертельного, а трон мой врагу лютому достанется…
— Вот как? — тихо смеется Марина. — Знать, с младенчества чести да славы жаждал?
— Да ведь как бывает, Маринушка, вроде живешь, как все, одного обскакал без особого умысла, другого, тут и азарт в душу, дескать, а еще что сможешь? Заметили, что в сече удачлив. Так ведь удачливость и умение — поди разбери, где что, умелых много, но кому-то, знать, и Бог в подмогу…
— Так, Ваня, — шепчет Марина, — так именно. Кого Господь выберет, того люди сразу подмечают и под его руку тянутся.
Заруцкий, однако ж, плечами жмет в сомнении.
— Шибко на Бога полагаться — в том тоже риск, духом ослабнуть можно. Царь Дмитрий тому урок, разве нет? Великое царство ему, почитай, само в руки упало — в ладошки, кулаки сжать надо б, да не потрудился в благодушии, оно и скользнуло с ладошек под ноги Шуйскому.