Тут начинается галдеж, ни царицу, ни Заруцкого никто в расчет не берет, всяк о своем кричит. Донцы отчего-то на Дон-то и не хотят вовсе. Теренины атаманы, Верзига особенно, эти с Казанью посчитаться жаждут, а Истома Копыто персидские берега вспомнил и туда зазывает братьев-разбойничков. Юшка Караганец требует Астрахань сперва наказать и с терскими казаками разобраться.
В иные времена впасть бы Марине в отчаяние… А сейчас сидит спокойно, слушает гвалт атаманский и подмечает всякое, что к делу отношения не имеет. Например, Тереня Ус, когда говорит, лоб морщит, и тогда и без того узкий лоб его вообще в черные космы втягивается, а горбоносье чуть ли не из шапки атаманской выпирается — сущий урод! Максим Нога то и дело, закусывая левый ус, правой рукой за шашку хватается; если ус отпускает, то и шашку тоже. Илейка Боров — это хитрец. Слушает Тереню — Терене сочувствует, смотрит на Караганца — и к нему с пониманием, и всяк в нем единомышленника зрит.
Интересны люди для наблюдения, когда тебе от них ничего не нужно, когда по самому главному бесполезны и неопасны.
Жаль, Олуфьев на круг не приглашен. За ним бы посмотреть, каков он среди прочих и с прочими в сравнении. Заруцкий вот рядом со всеми этими — князь! Повержен, а и мускул на лице не дрогнет, вся мука атаманская глубоко упрятана в душе, ликом благороден, осанкой тверд. Понял, что неуместен будет его боярский опашень, на круг пришел в обычной походной однорядке, единственно, чем не поступился — сапогами с золотом на шпорах да шашкой, подарком Сигизмунда. Но и без того, в тряпье даже, все равно паном смотрелся бы среди разбойников-атаманов, как равным был когда-то в кругу панов и бояр.
Однако ж не угадала Марина состояние Заруцкого. Вдруг прекращается гвалт казачий, все затихают, кто так и со ртами открытыми. Поднялся с лавки Заруцкий, ликом суров и величественен, голова вихрастая чуть к груди склонена, из-под бровей взором властным обходит круг атаманский, тишину вычищая до писка комариного, а все, даже Тереня, мгновением былой робости охвачены, ни одного прищура своевольного…
— Выслушали мы вас, господа атаманы, — тихо и твердо говорит Заруцкий, — и прежде в верности вашей московской царице Марье Юрьевне и царевичу Ивану Дмитриевичу не сомневались, и теперь полагаемся на клятвы ваши, данные пред Господом и с Его благоволения. Нет нам иного пути, кроме Москвы, потому что правда наша всех иных правд первее. Законно и всенародно избранная царица, московским патриархом на царство венчанная, изменой бояр, попов и холопов в бедствия ввергнута, ее царскому достоинству неприличные, и вам, господа атаманы, негоже меж собой раздор чинить и помышлять о прочем, что делу не способствует. Атаман Тереня Ус сказал, и мы с тем согласны: отправить людей на Соляную гору и к Иштареку. Ногайский мурза Коракельмамет кочует близ мест яицких, и надо б сперва до него дойти и с его людьми искать Иштарека, чтоб коней дал за аманатов. Без коней нет нам ходу с Яика. Время на то месяц уйти может. А иуды Хохлов да Головин ждать не будут. Когда Теребердеевой протокой шли из Волги, в камышах лодью рыбачью видели: знать, не долго быть нам в розыске, погоня, чай, уже из Волги вышла. Потому справный острог спешно ставить надобно и оборону готовить. Малый струг в низовья спустить на дозор и там, где русло мало, завалы из дерев поделать, а с отмелей завалы убрать, чтоб стругам хохловским ход сбить. А для успеха во всем, о чем порешим, быть вам, господа атаманы, в согласии и усердии, тогда с Божьей помощью одолеем врагов и изменников.
С этими словами Заруцкий надевает шапку на голову, дает понять, что совет окончен, и, не испросив у атаманов «Любо?», подает руку Марине. Она встает, благодарит казаков общими словами и под руку с Заруцким уходит за холстину, отгораживающую горницу от спальни. Успевает, однако ж, подметить ярость в звериных зрачках Терени и недоумение в глазах атаманов, особенно у Верзиги и Караганца.
Восхищена поведением и речью Заруцкого. За холстиной у печи останавливается, прислушивается. Только топот сапог и ни единого слова — молча разошлись атаманы. Еще наверстают, наговорятся, наплюются.
Понимает ли Заруцкий, что свершил, не уступив по-тихому власть Терене? Глянула на него. Понимает. Мрачен без злобы, спокоен — сейчас он не казак безродный, сейчас он рыцарь, побежденный, но непокоренный, поражение не унизило состояние его души, не растоптало ее, как бывает часто с холопами-выскочками, в миг удачи возомнившими себя большими, чем они есть на самом деле. Судьбой сброшенный со ступеньки, на которую не по праву взобрался, холоп падает еще ниже своего холопства, ничтожества не стыдясь, как не стыдился и самозванства. Но есть иные, их Марина тоже знала. Поражение возвышало их над победителями. Родившиеся холопами, они умирали рыцарями, как Иван Ржевский например, недруг Заруцкого и Прокофия Ляпунова. Когда Заруцкий умыслил избавиться от Прокофия и учинил заговор казаков, этот Ржевский вдруг не стерпел неправды и вступился за Ляпунова, врага своего, один против всего круга казачьего и тем же зверем Васькой Карамышевым зарублен был. Марина того не видела. Но в деле под Дедиловом случилось, что умирали у ее ног дети боярские Сильвестр Толстой и Юрий Потемкин, те, что подложную бумагу писали против Ляпунова, будто бы он казаков Заруцкого на воду сажал за разбой. При Марине тогда чернец Петр состоял, ему исповедоваться захотели и не в погубстве Ляпунова каялись, а за Ржевского, предсмертный взгляд которого, видать, так в душу запал, что без покаяния помереть не смели. Потемкин, правда, выжил и сбежал…