— Еще? — кричит Милица.
— Еще! — кричит царица.
Снова взрыв пара. Смоляной фонарь под потолком всего лишь светлое пятно. На полку радостно стонет царица. Милица вынимает из бадьи два пропаренных веника, встряхивает их и спешит к полку. Царица визжит, девка хохочет, на шум спешит пани Казановская, обмотанная белой простыней, с колпаком на голове и опахалом в руках. Она начинает бранить Милицу, Милица и Марина хохочут, глядя на Казановскую, а та уже зачерпывает ковшом квас, карабкается на полок, обливает сначала царицу, остатками девку и затем неистово машет опахалом. Через некоторое время категорически велит покинуть мыленку. Царица капризничает, и Казановская беспеременно вытаскивает ее из соломенного, пышущего жаром тюфяка и на руках выносит в подмыленные сени, где на столе, покрытом красным сукном, уже разложены царские одежды, или, точнее, то, что осталось от них и что пошито заново в подражание царским одеждам.
Царский трон в кремлевской Золотой палате был устроен по типу трона Соломона, как он описан в Библии. Царское кресло Марины в приемной воеводских покоев было пародией на кремлевский трон, но Заруцкий сделал все, что мог, и на простонародье, коли ему доводилось предстать пред очи царицы, кресло производило впечатление трона. Стояло оно на возвышении под балдахином, на котором сверкал двуглавый орел с распростертыми крыльями. Под ним распятие с небольшим рубином, тут же икона Божией Матери с двумя длинными нитями жемчуга, свисающими по краям. Пол в приемной устлан персидскими коврами, правда, весьма потертыми. Коврами же покрыты скамьи вдоль стен, одна скамья в форме ларя с большим серебряным замком. В этом ларе предполагалось хранение казны царицы, но в действительности ларь был пуст, как амбар холопа в голодный год. Остатки золотых монет чеканки времен Шуйского, что-то около двух пудов, хранились совсем в другом месте. Все эти видимые и невидимые ценности были добыты Заруцким отнюдь не благочестивыми средствами, но кто еще помнил о благочестии в смутное время…
Когда Марина зашла в приемную, то застала Заруцкого озабоченно расхаживающим из угла в угол. Увидев Марину, он словно очнулся, исчезли морщины, молодецки дернулись казацкие усы, глаза сверкнули озорно, и было в них еще кое-что, отчего Марина зарделась, как девица.
— Ишь ты! Хороша! — гаркнул Заруцкий во весь голос.
Марина знала, что хороша. Сытный обед после бани, два часа отдыха и медок сделали свое дело, словно не было ногайской степи, разговоров нелегких, предчувствий тягостных. Но не долго длилось восхищение Заруцкого. Сдвинулись брови на переносице, осунулось лицо, рука снова вжалась в рукоять сабли.
— Плохо, царица! Черкасы ладейную слободу пограбили. Быть бунту. Воевода, подлец, стрельцов мутит. Татары какую-то бумагу получили из Москвы, лавки закрывают, товары прячут. Голь астраханская воровские песни поет, имя твое срамит, да это что! Яшка Гладков с Ванькой Хохловым вчера вернулись от шаха Аббаса…
Марина ахнула, руки к груди метнулись.
— …Так их чуть не побили. Прознали, что Астрахань шаху обещана, предал нас кто-то, тот же воевода, может быть… Валевский едва отбил их у холопов, скрылись оба, сейчас две сотни на ноги поднял, сыскать должны. Так я разумею, царица: если шах уговор наш принял, то моих казаков хватит, чтобы держать Астрахань до подхода персиан — и городское быдло в норы загнать, и стрельцов уму-разуму поучить. Черкасов — навстречу орде. А если с шахом дело не выгорело, тогда созовем вече, с городом говорить будем, голь напоим, на черкасов напустим, черкас на стрельцов, стрельцов на бояр, а как они бороды друг другу потреплют, я их…
Хрустнули пальцы в могучем кулаке Заруцкого.
Медленно идет Марина к своему царскому креслу, тяжело поднимается на ступеньку, сначала опирается рукой на подлокотник фальшивого золочения, потом садится, не по-царски, а как на лавку, боком, локти на коленях, лицо в ладонях. Заруцкий подходит следом, поднимается, кладет ей руку на плечо, чуть сжимает пальцами, она знает эту его привычку, не противится, как раньше, но уже не передается ей сила Ивашки, ничего, кроме боли…
— Моих послов, царских послов, холопы бьют… — тихо говорит она и качает головой. — Найди, слышишь, найди зачинщиков и повесь на воротах детинца, чтоб всему городу видно было. Если оставим без кары, слабость нашу почувствуют! Вспомни Шуйского! Царь Дмитрий изобличил его, но не захотел крови и поплатился жизнью. Чернь должна знать силу над собой. Не найдешь зачинщиков, повесь кого угодно, и не одного-двух — дюжину… Только потом, слышишь, только потом я буду говорить с народом. Сначала палач, потом я.