С тех еще времен, когда Заруцкий, от Москвы отброшенный, метался по украинным городам — Епифань, Кромы, Дедилов, Лебедянь, — тогда уже угнетало Марину чувство бессмысленного петляния на пути к цели, побег в Астрахань слегка сгладил тревогу, там надежды иные объявились — союз с ногайцами и шахом Аббасом, там же возрождение веры в призыв пережила и торжество духа, но потом Яик, и пленение, и разлучение с сыном…
Зато вот уже который день она на самом прямом пути. Впереди Москва! Она давно догадывалась, что ни в каком ином месте, но только в Москве свершится главное и неизбежное, и то, что не в славе, но в цепях прибудет туда — в том особая, непостижимая прихоть Высшей Воли, ей, Марине, благоволящая. Прихотью сей, надо понимать, замыслено обескуражить самых коварных и непримиримых врагов ее, чтобы ослабили бдение, преждевременно уверовавшие в победу, чтобы опешили и пали духом, когда произнесено будет во всеуслышание слово правды и закона.
Но несколькими днями ранее не избежала Марина волнения душевного. На объезде городка Царицына порешили отчего-то стрелецкие начальники Маринин поезд поставить после другого, в котором везли в Москву Заруцкого с Николасом Мело. Все четыре сотни стрельцов Марининого сопровождения посторонились, сойдя с дороги в поле, подводу же лишь на обочину отвели. Попутно надумали души свои потешить стрелецкие начальники. Подводу с Заруцким не только вплотную подогнали, но и остановили напротив, переглядываясь друг с другом гадкими ухмылками. Тогда-то Заруцкий и прокричал Марине польскими да немецкими словами, чтоб не отчаивалась, что у Самары отобьет их Тереня Ус с пошехонскими казаками, что у Терени до тысячи сабель и о том будто ему доподлинно известно. Марину сие известие так испугало, что ответного слова Заруцкому не нашла, даже ни рукой, ни головой знака не подала простого, о чем после сожалела,, конечно. Не менее версты отъехали, когда опомнилась наконец и заметалась в узилище своем. Более никаких отступлений от Москвы она не терпит, никакой Тереня и никто другой не выманит ее более на окольные пути! Потребовала немедля дознаваться до Соловцева для важного разговора. Когда тот примчался озадаченный, передала ему слова Заруцкого в точности, настаивала на усилении отряда в ближайшей заставе, жаловалась, что стрельцы в седлах дремлют, а по сторонам не смотрят. С удивлением выслушал стрелецкий голова речь Маринину. Молчал. Потом достал из сумы бумагу с порванными печатями, развернул. Ухмыльнулся подло.
— Ничему такому не бывать, Марина Юрьевна. У вора того, по расспросным речам судя, и сотни казаков не осталось, и с Яика ему ходу нет, о том яицкое атаманство особым государевым повелением оповещено. Но даже когда б смог да напал… — Тут Соловцев уткнулся носом в бумагу и, пакостно косясь на Марину, зачел: — «…вести Марину с сыном и Ивашкой Заруцким с великим бережением, скованных и по станам ставиться усторожливо, чтоб на них воровские люди безвестно не пришли. А будет откуда прийдут воровские люди и будет им в силу, Марину с сыном и Ивашку Заруцкого побити до смерти, чтобы их воры живых не отбили».
Скатал бумагу, в суму спрятал и уставился на Марину, любопытствуя, в страхе ли. Да только тут же и рожей погрустнел, чистую Маринину радость увидев. Разве ж понять ему, что, если всякое нечайное вмешательство с ее смертью повязано, значит, вмешательству не бывать. Более и не вспоминала даже о пустых словах Заруцкого. О нем же самом думала с грустью.
Вспомнился город Дедилов и жеребец по кличке Серый, каковым и был по масти — серым. Отчего-то сперва он, скотина глупая, привязался к Марине, хотя лаской особой не баловала, да и ездить верхом случалось не часто. Три кареты на мягком ходу держал Заруцкий в обозе для Марины и челяди ее. Жеребца пестовали для утехи, для парадного выезда и на крайний случай… Приметив расположение к себе, и Марина стала привечать жеребца, кормила с руки, холку трепала, но главное — разговаривала с ним, больше жаловалась на невзгоды и на людей, замечать стала, что иногда, если слишком уж был жалостлив голос ее, у жеребца дрожь по шее идет, и тогда он ласку свою лошадиную изъявляет — губами одними плечо ей покусывает, будто успокоить хочет. Потом повредил копыто и стал бесполезной тварью. Когда в какой-то деревне отдавали его мужику-безлошаднику, бодрился, гривой встряхивался, копытами землю бил — совсем как Заруцкий в миг их краткой и, наверное, последней встречи.