Закончен путь донского атамана, дурно закончен, но где-то непременно зачтется ему участие в святом деле, и Марине беспокоиться о том нужды нет. У каждого свой век, и не ею сия неравность установлена. Как это Мело говорил? В равенстве нет бытия!
О Мело вспомнила, как о покойнике. А Савицкого оставили в Астрахани. В вину ему ставят притеснения православных храмов, что утренний звон запретил, а это вовсе не он, а Марина… Оставили астраханскому быдлу на растерзание. Вот и у святых отцов пути закончены. Надо понимать, закончены пути всех, кто был с ней в эти два последних тяжких года. Ранее ведь тоже так складывалось. Сначала царь Дмитрий и московское боярство, потом Дмитрий Тушинский, Рожинский, Сапега, после Заруцкий… В каждом периоде ее мытарств по Руси были свои соподвижники, соучастники. И враги всякий раз имели разные имена. Но замыкается кольцо — от Москвы к Москве. Остается только сетовать на необъятность просторов московских, на медленность продвижения да с нетерпением ожидать града Казани, где, как обещали воеводы, вернут ей сына и более не разлучат до самой Москвы.
Сейчас у ней только одно слабое место — сын. Но сей слабости можно не стыдиться, ее можно не подавлять в себе, она, слабость эта, ничему помехой быть не может, напротив, она, Марина, и сын ее теперь едины для заботы Господней…
Торопятся воеводы. Уже третий день подряд в пути до ночи, до темноты, и по темноте. Лучше б вставали пораньше. Но любят поспать слуги Романовы! Какое им дело, что страшно Марине распластанное над головой звездное небо. Не хочет смотреть вверх, да отчего-то не может не смотреть. Некий недобрый смысл угадывается в доступности глазам человеческим звездных россыпей, пути звездного от горизонта до горизонта, черкасами именуемого шляхом чумацким, особенно судорожное мерцание иной звезды, словно давно отлетевшая душа чья-то тщетно пытается напомнить о себе кому-то, о ней забывшему. Молит и молит: «Вспомни обо мне, ради Бога! Мне холодно здесь и пустынно. Обманута я и проклята! Вспомни!…» Но тот, к кому взывает, не слышит, потому что не смотрит в небо в сей момент. А когда посмотрит, уже иная звезда-душа и к другому будет взывать, содрогаться и страдать в безответности. Страшно и угрозливо ночное небо. Ведь вот не дано человеку видеть пределов земных, хотя в таком видении польза могла б иметься жизненная, а небо звездное зачем-то открыто взору без проку мыслимого, знать, немыслимый смысл затаен в даре сем. Как отгадать и надо ль гадать?
Давняя привычка сурово обходиться со всякой неясной думой, хватать ее за шиворот, встряхивать и принуждать к ясности подталкивает Марину на дерзкий вопрос: почему страшно? Не потому ли, что ночная темь и звездное сияние во тьме перечат дневному знанию о Великом Присутствии, не оставляют Ему места меж землей и звездами, вытесняют Его за просторы видимого, откуда невозможно уже ни участие, ни содействие? Вот как, значит! Ночь посягает на ее веру! Что ж, и о том известно опыту человечьему — именно ночью свершается на земле все бесовское и сатанинское. Ночь есть время демонов. Для того природой положено, чтоб спал человек и сном защитился от посягательств темных сил на душу, и без того уязвимую и трепещущую в постоянных сомнениях!
И Марина решает, что, если завтра и потом снова ночь застанет ее в дороге, она прикажет себе спать, что более головы не подымет к ночному небу, что, слава Господу, воли ее лишить не могут ни люди, ни цепи. А сна не будет, у нее есть о чем думать, просто закрыв глаза. У нее в запасе тьма приятных дум, которым только дай волю — и всему дурному заслон и преграда.
Одна из самых сокровенных дум — это ее обличительная речь против боярства московского. Где и когда она будет произнесена, того не угадать. Но слова! О, им будет воистину тесно в устах! И это так просто: закрыть глаза, представить залу обширную, у стен на скамьях бородачей московских с потупленными взорами… Марина рассаживает их по порядку виновности: Шуйские, Романовы, Мстиславские, Воротынские, Голицыны. Далее помельче: Салтыков, Куракин, Одоевский, Шереметьев, Пожарский, Трубецкой, Долгорукий… Но в центре, перед глазами, у ног — щенок романовский, осмелившийся короны царской коснуться, позволивший себе на голову напялить ее боярам-изменникам. По молодости да глупости он менее других виновен, но более других ответственен, и тут бессильно ее милосердие. Нет, крови она не прольет, не уподобится кровожадным Рюриковичам. Но пострижение, немедленное и публичное, и дальняя дорога в монастырь Соловецкий — всем Романовым в одной телеге, с Михаилом, через всю Москву тихим ходом… Но это потом. А сначала речь, в которой каждое слово что камень позора на шею клятвопреступникам и узурпаторам!