Следует лишь подойти к бронзовому монументу и спросить.
Рука на фотографии
На черно-белой фотографии, которой - страшно подумать - 22 года! - четырехлетняя я стою возле елки в зале. Елку мы всегда ставили у окна, между телевизором и дверью на балкон. Обычно там стояла швейная машинка, "Подольск" бабушкин, но машинку мы отодвигали, елку привязывали к окну и к батарее, чтобы не упала. И вот в новогоднюю (или предновогоднюю?) ночь стою там, заплаканная и несчастная. А все потому, что боюсь страшного дяди-фотографа. И папа держит меня за руку, а у меня лицо такое, будто я готова заплакать прямо здесь, перед камерой. А на фотографии - только я и папина рука. Огромная, мозолистая - я и сейчас помню, какие у него были руки. Потому что часто разглядывала их. Улыбка, глаза - нет, не помню. Только руки. Даже не знаю, была ли у него тогда борода или нет. И четырехлетняя я беру эту руку, и страх уходит. Потому что это папа, а с папой ничего не страшно! Папа - из другой мира, и чтобы добраться до его дома, надо было проехать весь город и чуть дальше. Почти край света... А теперь - осталась лишь вот эта рука на фотографии. Как обещание и успокоение. Как доверие. Как...
Джек-с-фонарем
Человеку потрясающему, вдохновляющему, невероятному.
...Джек читал стихи, и голос у него был совершенно обыкновенный - не громкий и не тихий. Не такой голос, какой должен быть у поэта - я-то знаю, это ведь мне сказали, что Блока я читаю «как-то не эмоционально» на защите диплома. Так то защита!
Джек вообще на поэта похож не был. Такой же парень, как все. Обаятельный, высокий. Но околдовывал своими тихими искренними словами так, что мы молчали.
Слушали.
А на улице грохотали, срываясь с крыши, листы железа (там что-то ремонтировали), кто-то кричал, кто-то смеялся, хлопала створка окна.
Это было в день конца лета, когда Питер уже пах осенью и близкими дождями. Штормовое предупреждение, столбы с дорожными знаками страшно раскачиваются, деревья разве что не падают поперек дороги, но так ярко и солнечно! Джек читал стихи в маленьком домике-чайной-кофейне-магазинчике на Петроградке. Место еще и поискать надо. Внутри божественно пахнет чаем и кофе, все желающим выдают чашку чая и сушки, а принцип - плати, сколько можешь. Маленькое пространство внутри, маски и странные фигурки на стенах, а наверху, под крышей - настил, на который мы сразу полезли, потому что в самом магазинчике места не было напрочь. Там сидели на матах, играли в настолки, пока не пришел Джек.
А чувство было... то самое теплое ламповое чувство. Вроде и люди вокруг - незнакомые, кто-то ведет себя пугающе экстравертно, мальчик Вова совершенно не угадываемым в таком небольшом существе басом шутил и комментировал происходящее, но как будто так и надо, так и должно быть, и все совершенно нормально сидеть босиком на полу или на матах в обнимку с подушками, свешиваться с настила вниз головой.
И грудь распирало от желания обо всем этом написать, сочинить историю о таком вот полу-мистическом месте для бродячих поэтов и философов.
А снизу звучало: над заспанным летом встаёт заря, дороги плетёт из карт мы взяли билет на соседний ряд, мы сели в один плацкарт мы были врагами - не зли, не тронь!, а нынче - спина к спине вот кто-то случайно зашёл в метро, и кто-то остолбенел вот так - незнакомец найдет слова, и горе отступит в тень вот так - был один, оказалось - два, от холода к теплоте вот тонет корабль, волна гремит, но кто-то хватает снасть вращается старый, безумный мир, и где-то находит нас. однажды Земля была молода, моложе, чем я и ты кометой по миру летит беда - и те, кто сильней беды. В такие вечера, в такие встречи, в такие моменты чувствуешь - нет одиночества. И бед нет, таких, чтобы не справиться.
В цветах старого кино
Как-то нашу группу в садике повели в кино. Кинотеатр был в двух улицах от нас, как сейчас помню - имени Матросова. Там еще бюст его стоял в скверике, Матросова, в смысле. Кто такой Матросов, я тогда не знала, но в кино всегда ходила с удовольствием.
Кинотеатр был старым и пах пылью. Нет, сейчас я, разумеется, не помню - но тогда, летом, все пахло пылью - горячей, густой, щекочущей нос. Мы шли по улице за руки, растягиваясь, как длинная-длинная гусеница, мимо дома, который стоял на спуске - и окна все ниже и ниже спускались к нам. Тогда это было удивительно, потому что в конце дома окна почти касались земли. А на обратной дороге - наоборот - окна забирались вверх.