Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Но, может быть, и другие члены «Дружеского союза» пожелают дать свои стихи? – озадачился Жуковский.

– Это наша старая задумка, – возразил Мерзляков. – Ни у Кайсарова, ни у его братьев, посещающих наши заседания, ни у Воейкова не наберется и трех-четырех достойных творений.

– Поэзия – не проходной двор! – сдвинул брови Тургенев. – Мы сами должны отобрать самое совершенное, что у нас есть. Я начал элегию.

– По Томасу Грею? – спросил Жуковский.

– Ты – провидец. Моя элегия навеяна Руссо и, разумеется, «Сельским кладбищем» Грея, но, господа, смею тешить себя надеждой, – это русская поэзия.

Прочитал:

Угрюмой Осени мертвящая рука
Уныние и мрак повсюду разливает,
Холодный, бурный ветр поля опустошает,
И грозно пенится ревущая река.
Где тени мирные доселе простирались,
Беспечной радости где песни раздавались —
Поблекшие леса в безмолвии стоят,
Туманы стелются над долом, над холмами,
Где сосны древние задумчиво шумят
Усопших поселян над мирными гробами.
Где все вокруг меня глубокий сон тягчит,
Лишь колокол нощной один вдали звучит…

Тургенев читал медлительно, звучно выговаривая слова, подражая колокольному погребальному звону, но вот голос помчался вслед за рифмами, накатывая поэтические волны на внимающих:

Но вы несчастные, гонимые Судьбою,
Вы, кои в мире сем простилися навек…

– Я показывал элегию Карамзину. Его подсказки замечательно точны, все слабости он увидел, но более указывал сильные строки. Жуковский, Николай Михайлович просил привести тебя. Он читал твои стихи… Ведь вы же скоро станете родственниками. Николай Михайлович женится на Протасовой.

– Тут не родство, свойственность. Протасова – моя сводная сестра.

– Приглашение Карамзина – орденок в петличку. Льщу себя надеждой: теперь и мне есть что показать Карамзину. – Мерзляков положил перед собою тетрадь. – Плод бессонных ночей… Однако ж не гордыня ли дерет голову вверх?

– Читай, Алексей. – Тургенев сказал это просто, но от слов его стало уютнее.

– «Ода на разрушение Вавилона». – Мерзляков посмотрел на Андрея, на Василия, отчаянная веселость была в его глазах. – Как в прорубь, господа.

Махнул рукою по-ямщицки:

Свершилось. Нет его. Сей град,
Гроза и трепет для вселенной,
Величья памятник надменный,
Упал!.. Еще вдали горят
Остатки роскоши полмертвой.
Тиран погиб тиранства жертвой,
Замолк торжеств и славы клич,
Ярем позорный прекратился,
Железный скиптр переломился,
И сокрушен народов бич!

– Остановись! – Андрей подбежал к Мерзлякову, обнял. – Прочитай это еще раз. И еще!.. Жуковский, ты смотри, смотри! Пред нами не увалень из пермской берлоги, се – поэт, сумевший списать руны со скрижалей времени.

– Господа, я уж дальше, – смутился Алексей Федорович. – Тут все о том же.

Таков Егова, царь побед!
Таков предвечной правды мститель!
Скончался в муках наш мучитель,
Иссякло море наших бед.

– Слава тебе, слава! – крикнул Андрей.

Воскресла радость, мир блаженный,

Подвигнулся Ливан священный,
Главу подъемлет к небесам;
В восторге кедры встрепетали:
«Ты умер наконец, – вещали, —
Теперь чего страшиться нам?»

Все это было о Павле, умершем скоропостижно, а по страшным, по тайным шептаниям – удушенном в новом замке своем. Говорят, Зимний дворец, ненавидя в нем обилие света и саму память о матери, почивший властелин собирался превратить в солдатскую казарму.

Мерзляков читал пламенную оду покашливая, покряхтывая, со странным недоумением в глазах, будто читал чужое, нежданное:

Ты не взял ничего с собою,
Как тень, исчезло пред тобою
Волшебство льстивых, светлых дней.
Ты в жизнь копил себе мученье,
Твой дом есть ночь, твой одр – гниенье,
Покров – кипящий рой червей!

Когда же Мерзляков прочитал:

Не се ли ужас наших дней?
Не се ли варварской десницей
Соделан целый мир темницей,
Жилищем глада, бед, скорбей? —

Андрей снова вскочил, отобрал тетрадь и сам дочитал оду. Строки: «Своей земли опустошитель, народа своего гонитель» – Андрей скандировал трижды и трижды завершающие строки:

И – кто удержит гром разжженный,
Кто с богом брани в брань пойдет?

Коронация

Москва – праздник русской земли. Со времен Петра сей праздник лебедой забвения порос, одичал, стал домашним, для своих. От матушки Москвы старыми сундуками шибало в припудренные носы петровских и прочих выскочек. Всей этой французистой немчуре не токмо московские хоромы, но даже Кремль казался медвежьей берлогою. А какое оскорбление чувствам? На московских улицах мужики водились: скрип лаптей, вонь тулупов.