– Что в Финляндии? – спросил Александр. Несколько рассеянно, будто они вели светский, ни к чему не обязывающий разговор.
– Финны всегда желали самостоятельности, но быть под великою Россией более льстит их самолюбию, нежели зависимость от равной по территории Швеции.
– Моя власть в Финляндии лишена какой-либо обременительности, – твердо сказал Александр. – Нам не столько нужна сама Финляндия, сколько удаление от границы Санкт-Петербурга. Тем более что, не владея северными берегами Ладоги, город оказывался в окружения.
– Бернадот не собирается поднимать вопроса о Финляндии. Ему достаточно быть королем такого древнего государства, как Швеция,
– Я помогу маршалу присоединить Норвегию, – быстро сказал Александр. – Думаю, это хорошая компенсация за утрату Финляндии.
Оба поспешили перевести беседу на пустое.
– Третьего дня, как у вас принято говорить, я обедал у обер-гофмаршала Александра Львовича Нарышкина, – сказал Армфельд. – Этот гурман достойно возглавил бы первую десятку самых изощренных европейских обжор.
– Но у него и в театре объеденье! – подхватил Александр. – Вы бывали на спектаклях мадемуазель Жорж?
– Как раз вчера! Нежное по виду существо, но какая сила!
– Да, она прекрасна! Во всех своих обликах прекрасна. В облике тигрицы и в облике горлицы. Жорж бесконечна, как Млечный Путь, и вдруг оборачивается скалою, которую обтекает со всех сторон океан, разбиваясь о нее вдребезги и лилея сию неприступность.
– Ваше Величество, знали бы ваши поэты, кто в России среди них первейший!
– Ах, дорогой Густав! Лавры Нерона не по мне. Я благодарю моих учителей, ибо способен, кажется, отличить глубинно прекрасное от фальши пустоты в красивой драпировке.
Беседа была закончена. Армфельд откланялся и вдруг вспомнил:
– Я еще о Сперанском собирался поговорить… Но это в следующую аудиенцию, коли на то будет милость Вашего Величества.
– А что Сперанский? – не отпуская с лица улыбку, спросил Александр.
– Он столь верный поклонник Наполеона…
– Это у него есть, – согласился Александр. – Впрочем, как и у Румянцева, канцлера нашего.
Швед ушел, и работать далее сил уже не было. Александр решил посетить покои императрицы.
Елизавета Алексеевна была за столом, записывала в дневник вчерашний день. Вечером императрица посетила мадемуазель Жорж. У актрисы были самые близкие ценители ее таланта. Генерал Хитрово, князь Гагарин. Играли в лото, а потом Жорж читала.
«Я очень рада, что видела ее в комнате, – записывала Елизавета Алексеевна. – Однако я бесконечно предпочитаю видеть ее на сцене, там полнее иллюзия. В комнате же приходится заставлять свое воображение ставить себя рядом с нею на сцену, и едва только успеешь достичь этого, – как тирада, и ея очарование оканчивается. Эта комнатная декламация, по-моему, является областью тех, кому приятно видеть как можно ближе красивую женщину».
Елизавета Алексеевна перелистнула несколько страниц дневника и перечитала запись начала года: «Жорж заставила меня в конце концов предпочитать всяким иным представлениям трагедию, которая мне до сих пор казалась скучной».
Это было правдой, императрица не пропустила ни единого спектакля, где играла Жорж.
«А что же мне еще остается?» – закрыла дневник, подошла к зеркалу.
Александр ужасен. Он заставил ее лечь в постель к своему другу Чарторыйскому, он поощрял сию интрижку. Он ею наслаждался.
И вот – полное неприятие. Ты была с Чарторыйским, я живу с Нарышкиной. Об этом знают все. Она, императрица, изгнана из постели венчанного супруга.
И вдруг увидела Александра. Он смотрел на нее, отраженную зеркалом. Он оценивал её.
И это так и была. Он оценивал.
Стан словно бы только-только расцветающей женщины, но округлости совершенные, невинность в синеве глаз.
Она чуть вспыхнула, и он увидел главное: страдание на дне этого синего, любящего.
Александр хотел посмешить Елизавету – и забыл приготовленную остроту. Стоял беспомощный, словно его окунули в вину, от которой стыдно, но не тем стыдом, когда жарко вспыхивают щеки, уши. Стыдом причиненной другому боли, ни в чем не повинному.
Сказал ненужное, совсем ненужное в этой комнате:
– Наш Коленкур был принят Наполеоном и, представьте себе, отчитан за уважение к России. Ко мне и к вам.
Скифы и сарматы
Война была далеко. Россия войны не ощущала.
В Москве летала карусель, в Москве проедали состояния… И в Муратове шло веселье без роздыху.
Жуковский ехал через Мишенское – взять нужные книги для работы, но о работе в Холхе и думать было нечего. У Екатерины Афанасьевны гостили Плещеевы, а где Александр Алексеевич, там театр. Певунья Анна Ивановна, родившая супругу шестерых детей, была такая же затейница и выдумщица и, разумеется, прима во всех спектаклях.