Однако бояр ссылка на службу изменника ни капельки не смутила. Найдено было по разрядным книгам, что родич Пожарского, князь Василий Ромодановский (меньшой), был однажды в товарищах у воеводы Михаила Глебовича Салтыкова, который по родству меньше Бориса Михайловича Салтыкова, а значит, и Пожарские гораздо меньше Салтыковых и ровня лишь Пушкиным. Когда в присутствии государя были прочтены эти статьи, бояре одобрительно кивали брадами и шумели, что Пожарский зазнался, не ценит царских милостей – ведь ему пожаловали за верную службу в Смуту село Холуй, кубок серебряный вызолоченный с покрышкою, весу в три гривенки тридцать шесть золотников, и шубу атласную турскую на соболях, пуговицы тоже серебряные. По приговору бояр Пожарский был выдан головой Борису Салтыкову.
Когда виновного выдавали головой, его полагалось вести по улицам пешим и, приведя на двор к обиженному, поставить на нижнем крыльце, после чего дьяк или подьячий говорил, за что он наказан. Единственной поблажкой опозоренному было дозволение бранить и лаять счастливого соперника. Многие из наказанных отводили душу, ругая недруга последними словами. Но князь Пожарский не бранился. Он стоял перед крыльцом, устремив невидящий взор в грязную лужу, подернутую первым ледком.
Двор Салтыковых был ему хорошо знаком. Со двора Салтыковых, теперь отстроенного заново, начался пожар, испепеливший Москву. Произошло это, когда Пожарский вместе с другими воеводами, тайно проникшими в город, поджидали подхода первого ополчения, возглавляемого Ляпуновым, Трубецким и Заруцким. Было условлено, что они ударят по полякам как только ополчение пойдет на приступ.
Поляки подозревали, что готовится восстание, и отбирали у москвичей даже длинные кухонные ножи. Что ножи! Староста Московский пан Гонсевский запретил торговать с возов дровами, ибо длинные поленья можно было использовать в качестве дубин. В свою очередь московские люди старались всячески навредить ляхам. Гулящие девки сладко улыбались наемникам, бесстыдными телодвижениями зазывали их в глухие переулки, где их поджидали добрые молодцы с кистенями. Извозчики сажали в сани загулявших поляков, сворачивали на замерзшую Москву-реку и топили пьяных в проруби со словами: «Хватить вам жрать наших коров и овец! Откушайте теперь рыбки». Каждый день в разных концах города происходили драки, и одна из них, возникшая по пустяковому поводу, переросла в кровавое побоище.
Восстание на московских улицах и площадях началось стихийно до подхода первого ополчения. Москвичи с голыми руками бросались на вооруженных до зубов наемников и сумели потеснить их. Из-за своей малочисленности поляки и немцы были обречены на истребление, если бы не последовали совету русских изменников зажечь город. Совет устроить пожар дал Михаил Салтыков, на чью боярскую службу ссылался Борис. Боярин не пожалел собственного двора и собственноручно запалил дом, чтобы восставшим не досталось его имущество. Следуя примеру боярина, пан Гонсевский послал несколько отрядов поджигать улицы.
Много раз деревянный город сгорал дотла. Каждые полвека происходил пожар, после которого летописец изумленно писал, что такого огненного бедствия не упомнят от начала Москвы. Через полвека случался новый пожар и снова летописец изумлялся страшной беде. Бывало, весь город сгорал от копеечной свечки. Бывало, пожар занимался мгновенно и за два часа полностью истреблял столицу. Но в ту святую неделю словно незримая рука Господа оберегала царствующий град. Перед светлым праздником Пасхи стояла слякотная погода. Отсыревшие кровли домов не хотели гореть. Поляки и немцы поджигали крыши факелами, но пожары затухали сами собой. Некоторые дома пытались запалить по три-четыре раза, однако огонь как будто был заколдован. И все же упорство поджигателей принесло свои плоды. Заполыхали хоромы боярина Салтыкова, за ним другие дома, потом целые переулки и улицы.
Пожар занимался медленно и неохотно. Однако, когда Бог отступился от града, упрямо поджигаемого людьми, начался настоящий ад. Князь Пожарский думал, что если он по грехам своим попадет в геенну огненную, то не увидит ничего нового по сравнению с тем, что видел в полыхавшей Москве. Стена огня вздымалась до самого неба. Гул мощного пламени сливался с беспрерывным боем набатов и выстрелами из тяжелых мушкетов. Особенно свирепствовали наемники. Князь знавал одного французского мушкетера Жака, или Якова Маржерета, сына обедневшего бургундского дворянина, которому достался в наследство лишь старый беарнский мерин желтовато-рыжей масти, с облезлым хвостом и опухшими бабками. Всего остального выходец из Бургундии добился своей острой шпагой, которой орудовал как дьявол во плоти. Маржерет выехал на русскую службу при Борисе Годунове, стал капитаном роты мушкетеров, был пожалован вотчинами и поместьями. Француз был хорошим товарищем боярина Салтыкова и часто устраивал с ним веселые пирушки.