— Я помню Ивана Посошкова, — осторожно ответил Волконский. — Он называл все свои теории — меркантилизм.
— Ну, скажем, не он называл подобную теорию меркантилизм, а Антуан де Монкретьен, еще лет сто назад. Он также назвал ее политическая экономия. И вот что я думаю — это очень правильная теория. Не во всем, конечно, она подходит для Российской империи, но основные моменты — вполне. И, как показала практика, когда государство начинает жестко контролировать всю внешнюю торговлю, для начала, это государство сразу же вырывается далеко вперед, как та же Англия.
— И что ты от меня хочешь, государь Пётр Алексеевич?
— Я хочу, чтобы ты, Никита Федорович, ознакомился с этим трудом, а также взял себе за труд ознакомить с ним князя Черкасского. И через, ну скажем, два месяца, я как раз вернусь из Петербурга, мы втроем его обсудим. Ну а сейчас давай вернемся к нашим баранам, — и я вытащил его доклад. — Я все понимаю, что ты мне сейчас скажешь: и что лошадей не хватает, и земля иной раз не родит, и орудий, коими землю крестьянин обрабатывает мало — это все понятно. Непонятно другое, что делается или делалось для того, чтобы данную ситуацию исправить, а также, почему многие поля стоят пустые и зарастают бурьяном, вместо того, чтобы возделываться?
— Так ведь сам сказал, что земля худая… — Волконский решил ответить на самый легкий вопрос из заданных.
— А что, у нас дерьмо внезапно кончилось, чтобы поля те не удобрить? Остерман свои селитряницы только недавно придумал закладывать и подозреваю, что они только недалеко от Москвы сейчас зреют. А остальное? Тверь, — я выхватил первый попавшийся лист из доклада. — Они так вообще землю хоть как-то используют? Ну вот хоть как-то? — я вперил в Волконского немигающий взгляд. — Объясни мне, Никита Федорович, а зачем России тогда столько землицы, ежели рачительного хозяина на них как не было никогда, так, подозреваю и не будет в ближайшее время? — он молча рассматривал стол, не поднимая на меня взгляда. Зачем смотреть, если ответить нечего? Я вздохнул. — Губернаторов сюда. Всех до единого. Начни собирать с дальних губерний, но, чтобы они все в итоге прибыли. Да, предупреди, что, ежели они мне тоже ответить не смогут, то, боюсь, головы полетят, — он схватил перо, бумагу и принялся быстро записывать поручение, потому что знал: я это поручение не забуду, но никаких указаний на бумаге он не получит. Мне вообще надо за них думать? Я царь, в конце концов, мне затем и нужны министры, чтобы самому над каждой мелочью не сидеть. — Второй вопрос. Дед мой, Петр Великий потратил такую сумму денег, что я вслух произносить ее боюсь, на то, чтобы научить определенную группу посланных в Голландию людишек выращивать не только рожь с пшеницей, но и другие вкусные и полезные растения, — я снова вперил взгляд в Волконского. — Где они? Почему я не вижу среди производимой продукции ничего даже отдаленно напоминающего капусту, лук, чеснок в больших количествах? Почему на земле, которая худая, которая не может ничего хорошего дать, продолжают с упорством, достойным лучшего применения, выращивать все ту же рожь, овсы или пшеницу? Где маис? Он неприхотлив, какой-то урожай можно даже в самый плохой год собрать, не самим сожрать, так скотину накормить?! — я даже привстал со своего места, кипя от злости. Вот это-то и стало для меня полным откровением после прочтения доклада, а именно то, о чем я сейчас говорил. Почему-то я думал, что в России полно огородов и квашеная капустка есть в любой семье. Ага, хрен тебе во все пузо, Петр Алексеевич. Все это, даже редиска росли исключительно на огромном царском огороде, и все. Остальное на столы попадало исключительно обеспеченным людям, если купцы привезут из заграницы.