В числе чиновных лиц, посещавших Максима, преимущественно ради его просвещенной книжной беседы, и читавших его послания или «тетрадки», был и старик Иван Берсень Беклемишев, находившийся тогда в царской опале. Очевидно, он принадлежал к старой боярской партии, недовольной новыми порядками, то есть усилившимся самодержавием: великий князь хотя и собирал боярскую думу для совещания о государственных делах, но в сущности все дела он уже заранее решал в тесном кругу своих советников, которых выбирал в особенности из ближних дворцовых чиновников и дьяков. Он не любил слышать противоречия со стороны бояр. Берсень был умный человек, но именно отличался грубою прямотой. Раз он заспорил с государем по поводу смоленских дел. Василий Иванович разгневался и сказал ему: «поди прочь, смерд, ты мне не надобен». Его отставили от должности и отняли у него городской двор, в котором и поместили супругу Шемячича, бывшего Северского князя. Опальный Берсень приходил к Максиму Греку и горько жаловался ему на свое тяжкое положение и на то, что некому за него печаловаться перед государем. Хотя Максим в таких случаях высылал своих домашних и сидел с Берсенем наедине, однако правительству донесли об их беседах. В них участвовал еще опальный дьяк Федор Жареный. По-видимому, донос был сделан одним из келейников Максима. Зимой 1525 года наряжено было следствие. Допросили Берсеня, Жареного и Максима Грека. Последний все рассказал откровенно, а первые сначала заперлись, но потом на очных ставках повинились в своих тайных беседах.
Приведем некоторые выдержки из следственного дела, чтобы показать, какого характера были подобные беседы:
— Был ли ты сегодня у митрополита? — спрашивает Максим пришедшего к нему Берсеня.
— А я не ведаю, есть ли митрополит на Москве, — молвил Берсень.
— Как так? Митрополит на Москве Даниил.
— Не ведаю, митрополит ли он или простой чернец: учительного слова от него никакого нет и ни о ком не печалуется; а прежние святители сидели на своих местах в мантиях и печаловались государю о всех людях. А тебя, господине Максиме, взяли из Святой Горы, да от тебя какую пользу взяли?
— Я, господине, сиротина, какой от меня пользе быть?
— Ты человек разумный и можешь нас пользовать. Нам было бы пригоже тебя спрашивать, как государю устроить свою землю и как людей жаловать и как митрополиту жить?
— У вас, господин, книги и правила есть, можете устроиться (сами), — уклончиво отвечал Грек. Однако иногда не удерживался и прибавлял такие слова о великом князе: — Пойдет государь к церкви, вдовицы плачут и за ним идут, и они их бьют. И я за государя молил Бога, чтобы государю Бог на сердце положил и милость бы ему над ними показал.
Берсень жаловался на Василия Ивановича и его покойную мать в таких выражениях:
— Добр был отец великого князя Василия, великий князь Иван, и до людей ласков; пошлет кого на которое дело, и Бог с ним, а нынешний государь людей мало жалеет. Дотоле земля Русская жила в тишине, да в миру. А как пришла сюда мать великого князя Софья с вашими греки, так наша земля замешалась и пришли нестроения великие, как и у вас в Царьгороде при ваших царях.
— Господин, — молвил на это Максим, — великая княгиня Софья с обеих сторон была роду великого, по отцу царей наших, а по матери великого дукса (герцога) Феррарского. (В иной же раз просто выразился, что по отцу она христианка, а по матери латынка).
— Какова бы ни была, а к нашему нестроению пришла, — горячился Берсень. — Ведаешь и сам, господин, и мы слыхали у разумных людей: которая земля переставливает обычаи свои и та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи князь великий переменил, ино на нас которого добра чаяти?
— Которая земля переступает заповеди Божий, та от Бога казни чает; а обычаи царские и земские государи переменяют (смотря по тому) как лучше их государству, — вставил Максим.