Многие еще дела оставались нерешенными; а меж тем все громче и громче раздавались жалобы послов на продолжительность сеймов сессии и их крайнее утомление; все настойчивее обращались они к королю с просьбой отложить остальные дела до следующего сейма. Наконец, король и сенаторы вняли этим просьбам. 11 августа назначено было прощание послов с королем. Но едва маршал посольский, Чарнковский, заболевший лихорадкой, начал говорить прощальную речь, как ему сделалось дурно, и его вывели. Послы обратились к известному между ними оратору, перемышльскому судье Валентину Ореховскому, и усердно просили его сказать прощальное слово, чтобы не откладывать заключение сейма до следующего дня. Но Ореховский отказался говорить без приготовления. Пришлось вновь собраться на следующий день, 12 августа, в пятницу. Успевший оправиться, Чарнковский сказал пространную речь, длившуюся около двух часов. Содержание ее главным образом заключалось в похвалах и благодарности королю за то, что он со славою окончил столь важное дело, т. е. унию, которое не удалось окончить его предкам. Далее он убеждал короля сохранить в целости два соединенных государства и дать энергический отпор как Московскому князю, так и другим неприятелям. В заключение призывал Божие благословение на короля и просил Бога надолго сохранить его в добром здоровье. Король отвечал в том же тоне; просил в будущем озаботиться хорошим избранием государя, так как он сам не оставляет после себя мужского потомства. Между прочим, высказал огорчение, что в его правление появилось много разных вер, и свое намерение восстановить единство веры, впрочем, не насилием, а «при помощи всемогущего Бога». В заключение просил сенаторов и рыцарство не сетовать на него за то, что он не будет платить четвертой части со старых сумм, какие ему следуют с имений в Мазовии, королевстве и Литовском княжестве, так как сейм со своей стороны не постановил никакого обеспечения для его семейства (собственно для сестер). По окончании речи послы подходили к королю и целовали его руку.
Так окончился знаменитый Люблинский сейм, длившийся целых девять месяцев и довершивший дело польско-литовско-русской унии, дело, начатое еще в конце XIV века. Оно так долго и так постепенно направлялось в одну сторону, что его окончательный исход почти не мог подлежать какому-либо сомнению. Главным деятелем этой унии явилась, конечно, окатоличенная и ополяченная династия, которая кроме довольно сильной, почти абсолютной, власти в великом княжестве Литовском имела в своих руках еще могущественное средство в виде многочисленных должностей и земельных имуществ, раздававшихся шляхте во временное пользование. Далее, успеху унии немало содействовали некоторая рознь между аристократией литовско-протестантской и русско-православной, а также стремление литовско-русской мелкой шляхты к приобретению тех же прав и вольностей, которыми пользовалась шляхта польская. Московское самодержавие, представлявшееся в то время в виде тирании Ивана Грозного, понятно, отталкивало литовско-русское дворянство от сближения с Восточной Русью и побуждало его еще теснее сплотиться с Польшей. При упадке католичества в самой Польше, вследствие распространившегося протестантизма, православная аристократия, конечно, не предвидела тогда большой опасности для своей церкви от слияния юго-западных русских областей с Польшей, и потому с этой стороны мы находим только слабо выраженные заявления. Сия аристократия как бы страдала какой-то слепотою и не понимала, что значит непосредственное слияние русских областей с Польшей и как жаждали поляки, чтобы им широко растворены были двери для захвата и колонизации благодатных земель Волыни, Подолии, Киевщины.
Но в то время, когда поляки, присоединяя к себе обширные области Юго-западной России, возвышались на сравнительно высокую степень политического могущества, они обнаружили большую близорукость и недостаток государственного инстинкта по отношению к северным и западным своим соседям, т. е. к немцам. На том же Люблинском сейме преемником прусского герцога, находившегося в ленной зависимости от Польши, король утвердил бранденбургского курфирста Альбрехта Фридриха. Хотя последний в качестве прусского герцога и принес ленную присягу польскому королю в Люблине 19 июля, но хорошим государственным людям нетрудно было бы предвидеть, к чему поведет это соединение в руках одного дома двух немецких владений, разделенных между собой польско-прусской провинцией. Некоторые польские послы по этому поводу (в заседании 6 июля) заводили было речь о том: будет ли полезен Речи Посполитой такой шаг и не выйдет ли отсюда какого ущерба для нее? Но подобные голоса не возбудили никакого серьезного внимания.