— Вы же, Алексей Филиппович, будете писать подробный отчет, и, как вы понимаете, я его тоже прочту. А перед тем нужно будет довести итоги расследования до городского военного и губного начальства. Мы с вами ни тем, ни другим не подчинены и докладывать им, строго-то говоря, не обязаны, но оставлять их в неведении было бы непорядочно. Чтобы вам не писать все это дважды, я соберу всех заинтересованных лиц вместе, и вы им все в подробностях и поведаете. Я, как вы понимаете, тоже там буду присутствовать, и все от вас же и услышу, — возразить против столь стройного плана действий было нечего, да и не хотелось совершенно.
Но это все дело ближайшего будущего. Да и отставка моя тоже последует не сегодня и не завтра. Майор Лахвостев, как мой непосредственный командир, мне представление на оставление службы, конечно, подпишет, но окончательно уволить меня могут только приказом по полку, в котором я числюсь. А поскольку полк расположен в Москве, то только там такое и произойдет. Но вот врачебное заключение, на основании которого меня и уволят от службы, получить надо здесь, в госпитале. И потому я в один прекрасный день затянул шинель новым ремнем да и вышел из дому.
— О, здравствуйте, Алексей Филиппович, здравствуйте! — обрадовался мне штаб-лекарь Труханов. — Как ваша нога?
— Вашими стараниями, Федор Антонович, все хорошо, — бодро ответил я. — Хромаю помаленьку, не без того, но в общем и целом не так страшно, как оно, видимо, могло бы быть.
— Ну, вы что угодно говорить можете, получается у вас складно, но я все равно должен посмотреть, — на мой бодрый тон Труханов не купился. В общем, сказать, что все у меня с ногой хорошо, было, конечно, нельзя, но и сказать, что все плохо, было бы неправдой. Болеть нога не болела, так, ныла иной раз, да почему-то все время хотелось с ней поаккуратнее — наступать не сильно, поднимать не особо высоко, сгибать поменьше и так далее.
Штаб-лекарь велел мне раздеться до исподней рубахи, внимательно осмотрел ногу, заставил меня ходить взад-вперед, хорошо, трость при этом не отобрал. Затем он усадил меня на стол, сам присел на низкий табурет и осторожно ощупал раненое бедро, прислушиваясь при этом к чему-то, чего я не слышал вообще.
Приказав мне присесть на корточки и встать, Труханов убедился в том, что присесть-то я могу и сам, а вот встать — только опираясь на трость. А вот то, что одеться, намотать портянки и натянуть сапоги у меня получается без посторонней помощи, Федору Антоновичу понравилось — очень уж одобрительно он хмыкнул, когда я все это проделал.
— Раз в три-четыре дня приседайте. Как только сможете встать сами, без опоры — повторите на следующий день. Сможете встать сами три дня подряд — привыкайте и ходить без трости. Не сможете — отдохните и снова приседайте раз в три-четыре дня. Но прихрамывать будете еще очень долго, может быть, и всегда, — заключил штаб-лекарь. — Представление на увольнение от службы вам сейчас нужно?
Мы договорились, что бумагу штаб-лекарь пришлет с нарочным мне на квартиру в ближайшие три дня, после чего я поинтересовался, где и как мне найти Лиду — решил снова попытать счастья, раз уж здесь. Объяснил Федор Антонович доходчиво, и минут через пять я уже постучал в крашеную белой краской дверь под черной лестницей северного крыла, оценив короткой усмешкой маленькую хитрость Лиды — на двери красовалась мрачная черная табличка с большими желтыми буквами: «Не стучать! Вход воспрещен!».
— Вы?! — смена чувств, которые можно было прочитать на милом лице — от возмущения через удивление к радости — меня от души развеселила.
— Я, — больше добавить к широкой улыбке мне было нечего. — Пустишь?
Лида отступила, пропуская меня в маленькую каморку, назвать этот закуток комнатой не поворачивался язык. Чуланчик без окон, освещенный лампой об одном светокамне, выглядел, тем не менее, довольно уютно — место нашлось и для кровати, и для маленького столика с табуретом, и для полки с вещами и несколькими книгами, и для вешалки.
— А я вот свободна пока что, — невпопад сказала Лида, пряча густо покрасневшее лицо. — Думала, опять у кого-то из сестер что-то не выходит, а это вы пришли… А я тут… Простите…
Если я правильно понял, Лида пыталась извиниться за свой вид. Ох, и напрасно! Такой я ее никогда еще не видел, и сразу понял, что многое потерял. Нет-нет, никакой небрежности или, тем более, распущенности в ее облике и близко не было, и косы она заплела, и одета была хоть и по-домашнему, однако же вполне прилично, но… Вместо привычного темного мешка я видел легкое в бело-синюю полоску полотняное платье-халат, глухого платка на манер монашеского апостольника [2] на ней не было вообще, и глаз радовали золотые косы — в таком виде Лида смотрелась куда как веселее.