Ее мозг немеет от боли, она чувствует, что покидает эту смрадную комнату, этого потеющего человека, и вот она уже витает над собой, смотрит на девочку, которая тянется к сабле, чтобы разрубить этого человека пополам, а потом бежать домой.
А потом…
Она терпит поражение и исчезает.
Глава 6
Она тащит Хирут в конюшню и предупреждает кухарку, чтобы та не отпирала дверь. Хирут лежит, свернувшись, там, где ее положили, боль разогретым клинком прижимается к ее костям. Спустя несколько первых часов она словно выходит из себя и смотрит, как зачарованная, на небольшое скопление крови, которая свертывается на ее шее. Кровь начинает срастаться в бугорок раны, которая тянется через плечо к груди. Когда ей это наскучивает, она оставляет себя позади, выходит из конюшни и проникает в кабинет Кидане. Она просматривает газеты на столе, устремляет взгляд мимо фотографии императора Хайле Селассие, которую Кидане вырезал и отложил в сторону, потом устраивается на его стуле и делает вид, что читает. Она видит колонны и колонны марширующих ференджи и корабль, переполненный людьми в форме. Она видит, как они машут ей своими винтовками, она видит разверстые рты, они растягиваются и поглощают ее, и она понимает, что падает в пасть чудовища и продолжит падение, если не шевельнется. Она встает и идет по коридору на веранду, продолжает идти, наслаждаясь своей ничем не ограниченной свободой.
На границе компаунда она останавливается у ворот и прислушивается к деревьям, которые манят ее дальше. Домой, говорят они. Иди домой. Лошадь Кидане, Адуя, оплакивает ее в конюшне. Буна, лошадь Астер, сердито трясет головой. На крыше попрощаться с ней собрались совы. Даже ветер изменяет направление, чтобы обнять ее за плечи и охладить огонь. И Хирут знает, что должна идти домой. Она должна найти дорогу и идти, пока снова не окажется в руках матери, которая ждет, когда отец вернется с полей. Они испуганы, и она тоскует в одиночестве и не знает, почему так долго отсутствовала. Настанет день, когда у нее будет достаточно сил, чтобы вылечить синяк, растущий у нее на груди. А пока пусть он растет, пусть прилепится к ребру и давит на ее легкие, потому что ей нужно быть дома. Хирут открывает ворота и выходит в колодец густой тьмы.
Вот она стоит в центре этой комнаты, где есть только темнота и только эти раны, и только боль посылает предательский луч света в ее голову. В ее голове слова, которые освобождаются от смысла, и ничто не может удержать их на месте, кроме звука ее собственного имени, набирающего силу в его повторах: Я — Хирут, дочь Гетеи и Фасила, рожденная в благодатный год урожая. Она — Хирут, окруженная темнотой, густой, как плоть, она — пульсирующая рана в середине. Она — слабый свет, проникающий в комнату через щель в стене. Она — свет, пережеванный на краю раны. Она — боль, пульсирующая в одиночестве в этой черной комнате, где нет ничего другого, только темнота, только рана, которая, в отличие от поврежденного сердца, не перестанет подрагивать. В ее голове воспоминания о свете, который щелкает, словно хлыст над этой головой. Над головой девочки, которая прежде была Хирут, дочерью Гетеи и Фасила, рожденной в благодатный год урожая. Над этой девочкой, у которой нет больше головы, нет больше слов, нет больше памяти, нет больше имени, которая всего лишь воспоминание, погружающееся в темную нору забытья.
Тоненькая трещина в стене пропускает свет в конюшню. Потом сумерки проскальзывают меж облаков, чтобы обосноваться низко в деревьях. Ворота компаунда со скрипом открываются. Шаги и оживленные мужские голоса. Поленница перемещается и выстраивается на прежнем месте. Голос Кидане. Кто-то отвечает: Да, Гаше. Да, деджазмач[20] Кидане. Хирут пытается сесть в этом ящике, который обездвиживает ее тяжелое тело. Прохладный ветерок ползет, как насекомое, по ее шее, перемещается по кромке синяка на ее груди. Синяк расширяется, как пролитая вода. Он представляет собой свежую рану, вскрывшуюся под кожей. Он управляется временем, минутами, часами и днями, которых Хирут уже и не помнит. Она всегда находилась здесь. Она появилась здесь только что. Она пытается сесть, прислонить голову к стене, позволить своим глазам смотреть мимо разбухшей нежной кожи, выглянуть в щелочки.
Он на веранде, и неуверенный свет оседает на его повседневной шамме[21]. На нем пояс, широкий, как корсаж. Он стоит рядом с человеком помоложе, с винтовкой, висящей сзади на плече. Кухарка зовет их есть, Гаш Кидане, Аклилу, идите есть. Кидане называет имя, принадлежащее его жене. Она устала, говорит кухарка. И никто из них не называет имя девочки, которая заблудилась в темноте, она пятится, падает.