Владимир Петрович Лебедев
Царский духовник
Историческая повесть.
МИРНОЕ ЖИТИЕ
Во всей обширной русской земле стояла теплая хлебородная осень. Такой благодатной поры не помнили люди великого княжества Московского с того самого года, когда сел на престол царственный отрок великий князь Иоанн IV Васильевич; а с того времени уже немало лет протекло. Возрос годами великий князь, власть и правление в руки свои приял, супругу себе избрал - прекрасную ликом, нравом кроткую Анастасию Романовну, из рода боярского Захарьиных-Юрьевых. Многого ждала земля русская от юного владыки, державшего под рукой своей царство могучее.
А покамест веселились люди знатные и люди простые во всем великом княжестве, что благословил Господь урожаем обильным труды хлеборобов деревенских. В лесистой и болотистой стране, что лежала вокруг славного древнего города Великого Новгорода, тоже вдоволь хлеба собрали: было с чего тиунов московских неподатливых ублаготворить, было с чего и на храм святой Софии архиепископу Новгородскому лепту малую принести, было с чего для праздника осеннего в домах богато столы накрыть на утешение многотерпеливому сердцу крестьянскому. Радость была и в большом селе, что лежало на берегу реки Волхова, в пяти днях пути от Великого Новгорода. Село было из зажиточных, среди изб крестьянских даже церковка невеликая возвышалась, и блестел на деревянной крыше ее позолоченный крест. Хлебопашеством да рыбачеством промышляли мужички сельские; лодки их валкие плоскодонные смело бороздили гладь Волхова широкого, сети нехитрые вылавливали вдоволь рыбы всякой, и продавали ее ловцы мимоезжим купцам московским да новгородцам.
Жил в том селе вдовый священник, строго соблюдал он паству свою, и всем сердцем любили его прихожане.
В осеннее утро светлое сидел старый пастырь на завалинке, близ маленькой, но крепкой избушки, что срубили мужички для своего священника любимого. Был он еще телом могуч; из-под густых седых бровей строго и зорко глядели очи его, полные какой-то силы тайной, кажется, насквозь пронизывали эти очи каждого, видели всякое помышление, всякое лукавство проникали. Длинная седая борода падала густыми, волнистыми прядями на широкую грудь, не разредило беспощадное время и обильных кудрей на голове его, только посеребрили их живым серебром - сединою белоснежною - многие минувшие годы. Сидел старый священник в бедной ряске, мужицкой шапкой покрыл он свою седую голову. Вокруг старца собрался, со всего села сбежавшись, малый народ - детишки деревенские. Много их тут было: загорелые, запыленные, в зипунишках домотканых, сидели и лежали они на траве без крика и шума обычного, устремив живые глазенки на доброго батюшку. С умилением и лаской тихою поглядывал на них старик, беседовал с ними кротко и вразумительно.
- ПТимоша, - молвил он загорелому крепкому малышу, что сидел у самых его ног. - Никак, ты позавчера с отцом-то до самой ночи рыбачил?
Ответил старику Тимоша бойко и радостно; любо ему было, что знал священник про его трудолюбие, что он-де уже семье помуга.
- До самой ноченьки-то рыбачили мы в затонах, батя. Изморились мы с тятькой, просто ног под собой не чуяли. А рыбки послал нам Господь Бог вдоволь - по самые края лодку наполнили…
- И есть за что похвалить тебя, дитятко. И впредь помогай отцу в трудах его… И то ты правдивое слово молвил, что не сами вы столько рыбы добыли, а послал вам Господь Бог за труды ваши. С трудом да молитвою никогда на белом свете нужды не узнаешь. Так-то, малыш мой разумный.
И ласково погладил старец Тимошу по его головенке кудрявой. Завидно стало остальной детворе, что Тимошку-озорника батя хвалит, и наперебой стали кричать звонкими голосишками ребята малые.
- А я вечор нашу буренушку доила, - крикнула черноглазая Наталка. - Матке-то недужилось!
- А я экую уйму хворостняку нарубил! - похвалился другой малец, Мишутка.
- А я утресь молотил с тятькою, - кричал третий, запустив ручонку смуглую в белые, как лен, волосы.
- А я с маткой жниво с утра до ночи жала: истомилась, измучилась, - молвила девочка, что хоть поболее других была, а все же батиной ласки другим уступить не хотела.
Светлая, кроткая, словно тоже детская, улыбка показалась на строгом лице старого священника; не перебивая слушал он, что выкрикивали ребятишки, и оглядывал он очами добрыми всех этих малышей, загорелых и запыленных.
- Добро, детки мои, добро! Все-то вы, как я погляжу, ребята славные… Только не след похваляться друг перед другом трудом своим да послугой своей. Бог-то, Батюшка, все с небес видит, все примечает. Коли сделал человек дело благое, посылает ему Господь на душу облегчение; коли худое что сотворил, совесть-то, данная нам от Господа, не даст грешнику покоя. Будьте, детки, смиренны и незлобивы.
Притихли малыши, слушая батю любимого, потупились все, молчат. Только Тимоша, от стыда вспыхнув ярче зарева, прижался к ногам старца и зашептал ему:
- Я ведь, батя, не сам похвалялся; ты же меня опросил.
Опять поласкал его старик по головенке кудрявой да и другим ребятам опять ласково улыбнулся.
- Ну, что приуныли, что закручинились? Невелик ваш грех, да и сами вы еще несмышленыши… Эх, кабы все так слово доброе душою чуяли, сердцем принимали! - вздохнул старый священник.
Повеселели ребята, ближе к доброму старцу подвинулись.
“Вот что, детки мои… Расскажу я вам сказку-былинку, а вы не шелохнитесь, сидите; коли боязно будет, сотворите крест святой и до конца слушайте. В старину глубокую, далекую, когда еще только стал Великий Новгород на славном Волхове широком, раздольном, гнездилось на берегу его в темной пещере злое чудище, исчадие адово - Змей-Горыныч. Был тот Змей-Горыныч, детушки, о трех головах, и у каждой головы была пасть лютозевная, и исходил из тех пастей пламень жаркий языками красными. Все было в зеленой чешуе чудище грозное. Сидело оно в своей пещере темной, зубами своими алчными щелкало и стерегло людей проезжих… Как заслышит, бывало, что идут по реке Волхову ладьи иль суда гостей торговых, - выскочит оно, пасти свои разинет, опалит суда и ладьи огнем, а гребцов да хозяев живьем съест… Не стало по реке Волхову раздольному ни проходу, ни проезду; закручинился народ, закручинился Великий Новгород… Стали тогда новгородцы умом-разумом раскидывать, стали по городам, по селам, по деревням клич кликать: не найдется ли-де богатырь могучий, молодец безбоязливый, что на чудище злое боем выйдет? Сулили новгородцы тому витязю храброму, желанному дары богатые: мешок золота червонного, мешок серебра иноземного да целый ларец жемчуга дорогого… Долго, долго искали богатыря; ездили бир'ючи новгородские по всем городам, селам и деревням, - а все охотника не было… И дошла, детушки, та весть о злом чудище до самого Киева стольного, где в тереме княжеском сидел князь Володимер, где пировали с ним в гриднице его славные богатыри Илья Муромец, Алеша Попович, Поток Иванович, Чурило Пленкович, Ставр Годинович и сам дядя княжий Добрыня Никитич.
- Что же, богатыри мои славные! - взговорил свет-Володимер князь. - Кому на бой идти со Змеем-Горынычем? Чей ныне черед богатырский в чисто поле ехати, себе славы добывати, князю вашему чести? Ты, богатырь матерой, Илья Муромец, намедни Соловья-разбойника осилил; ты, младой Алеша Попович, Девку-богатырку полонил, да и все вы, други, вдосталь в чистом поле наездились, вдосталь себе славы добыли…
Как тут быть, как умом раскинуть?
Поднялся тут дядя княжий Добрыня Никитич, князю киевскому в пояс кланяется, на немилость жалуется:
- Обошел ты меня, княже, среди семьи богатырской! Ни разочка не спосылал ты меня, дядю старого, в чисто поле, на подвиг богатырский… Али силы у меня менее, али меч мой кладенец иступился, из ножен не вынимаючись?
Взговорил тогда свет-Володимер князь, улыбаючись, головой качаючи:
- Ин быть по-твоему, дядя старый, богатырь Добрынюшка! Разомни свои кости старые, распотешь свою силушку давнюю. Тебе, старому, на Змея-Горыныча боем идти, во чисто поле ехати.
Ну вот, детушки, оседлал богатырь Добрыня Никитич коня сивого, доброго, вооружился мечом-кладенцем и выехал старый богатырь в путь далекий.